Мила Бояджиева - Круиз Розовая мечта

Я отдала ему ключи от «Вольво» и сев на правое сиденье, закрыла глаза: будь что будет!

Движение машины казалось стремительным полетом. Юл выехал на Дмитровское шоссе и мы помчались прочь от центра. Стемнело. Сквозь опущенные ресницы огни летящих навстречу машин казались метеоритным дождем, сквозь который пробивался наш маленький корабль… Краем глаза я замечала вынырнувший из темноты грузовик, несущуюся наперерез ему светящуюся громаду автобуса и в одно мгновение «увидела» все последующее: жуткий удар врезавшегося в грузовик «Вольво», усыпанную стекольной крошкой окровавленную голову Юла и свое улыбающееся мертвое лицо… От жуткого видения я вздрогнула и приподнялась в кресле. В ушах ещё звучал лязг и скрежет разрываемого металла, завывали сирены спешащих к месту аварии патрульных машин… Я вцепилась в рукав Юла. Мы ловко разминулись с грузовиком, оставив сбоку недовольно гуднувший автобус.

— Не дергайся. Я вожу с тринадцати лет. Как только ноги достали до педалей, отец давал мне покрутить руль. У нас был старый, ещё дедовский «Москвич». Права получил два года назад. И с тех пор перепробовал, наверное, все марки. Можно включить магнитолу? — Одной рукой Юл перебирал кассеты, разглядывая надписи. — Вот это, думаю, пойдет. — Он нажал кнопку и в теплый салон ворвался голос Хулио Иглесиаса.

Сжав зубы, я закрыла глаза. Под эти испанские стенания мы начинали с Сергеем нашу семейную жизнь в дощатом домике крымской турбазы. Тогда этот певец был совсем неизвестен у нас, кассету привезли из Мехико и подарили к свадьбе друзья мамы.

— Кажется, невозможно найти человека, у которого под эти мелодии не происходило бы нечто весьма лирическое. — Зло сказал Юл. — Лайза предпочитала заниматься любовью в романтическом звуковом оформлении, а на трезвую голову выбирала что-нибудь «покруче»… И тебя, вижу, достало. — Юл остановил мою руку, тянущуюся к клавише выключателя. — Я знаю, что больно. Но хочу, чтобы и для тебя, и для меня этот голос и эта музыка были связаны только с этим зимним вечером и с предощущением чуда, которое ждет нас… Я отрекаюсь от прошлого… Слушай: «Любовь, только любовь, одна любовь живет в наших сердцах. И никогда не будет ничего другого, потому она бессмертна», — перевел Юлий и смущенно признался: я учил испанский в институте два года. А слово «аморе» запомнил в первую очередь.

— Достаточно. Лучше помолчим. — Я выключила магнитофон. — Мы обречены топтаться по уже хоженным тропам, попадая на чьи-то следы…

— Но у нас будут общие воспоминания. Обязательно будут. Посмотри на меня. Эй. посмотри, Слава!

Сидящий за рулем мужчина был незнаком мне. Уверенную осанку, азартный блеск в глазах и даже гордо вздернутый подбородок я видела впервые. Он был старше и сильнее меня. И он был прекрасен.

— Голова кружится. — Почувствовав внезапную слабость, я откинулась в кресле. — Я запомню это дерзкое выражение лица и буду хранить его в копилке общих воспоминаний… Кстати, там уже не так мало трофеев… Я помню нашу первую беседу, и вторую, и встречу в Останкино…

— И ещё ты запомнишь это. — Круто свернув с шоссе на узкую дорожку среди елок, Юлий остановился. Меня поразила внезапная тишина и темнота, пересекаемая пунктирами проносившихся по шоссе автомобилей. Их фары на мгновение пронизывали сумрак салона, как свет привокзальных фонарей купе проносящегося поезда. Юлий нажал рычаги — спинки сидений упали, открывая нам путь друг к другу.

Мы целовались бешено, страстно, нежно. Как изголодавшие любовники и как верные супруги. Мы теряли голову, шепча слова признаний и выныривали на свет скепсиса и горечи, когда хотелось обижать и мучать. За то, что полного счастья и полной близости не было и не могло быть. Я металась в жару на сброшенном «леопарде» в расстегнутой блузке, с обнаженной грудью, отдаваясь в самозабвении его рукам и губам. Я стискивала его виски, покрывая поцелуями горячее, худое лицо, нежную, колкую у подбородка шею с пульсирующей в выемке жилкой.

— Поедем ко мне. — Он резко встряхнулся, вернул кресла на место и включил мотор. Все это, не глядя на меня, с какой-то деловитой обреченностью.

Резко развернувшись, мы помчались в город. У въезда на Ленинградский проспект, я придержала руку, лежащую на руле:

— Пожалуйста, не надо.

Машина послушно остановилась у обочины. Пошарив за пазухой, Юл извлек что-то маленькое и пушистое.

— Чуть не забыл. Поймал у метро «Динамо», пока ждал тебя. Кажется, это бурундук. На более крупного зверя меня не хватило. Пусть слушается свою хозяйку. — Он прикрепил игрушку за тесемочку к зеркальцу ветрового стекла. Затем, не глядя на меня, вышел, аккуратно захлопнув дверцу.

— Постой! — Крикнула я вслед удалявшемуся Юлу и, выскочив из машины, догнала его. Все, что угодно, только не смотреть на удаляющуюся от меня спину. — Давай, посидим минуту. Смотри, как торжественно!

В маленьком сквере перед въездом в Академию имени Жуковского было пусто, тихо, бело, как на краю света. Юл перешагнул через грязный сугроб и, склонив голову, остановился у памятника. Генерал из черного мрамора грозно смотрел вдаль, пытаясь разглядеть, наверно, здание аэровокзала по ту сторону проспекта и перспективы российского воздухоплавания в целом.

— Никогда у меня не получалось поверить в то, что изваяние представляет жившего когда-то человека. — Сказал Юл. — Даже памятник Пушкину. Наверно, это лучший способ убить живую память об умершем превратить его в бронзовый или гранитный символ, монумент… Непонятно, почему это все мечтают о памятниках…

Я рассмеялась:

— Кто это — все? Брежневские «видные деятели», попадавшие под статью «и установить бюст на родине героя»?.. Мы-то, видевшие сваленных колоссов у ЦДХ — всех этих лениных и свердловых, дзержинских, знаем, как коротка земная слава.

— Sic transit gloria mund… По-латыни тебя зовут Глория… Жаль, что так называть тебя будет другой…

Мы сели на покрытую снегом скамейку, будто припадшая к могиле усопшего родня. Сидели молча, глядя вперед, на усыпанные мелким снежком липы, идущие вдоль проспекта.

«Как на Елисейских полях», — подумала я, вспомнив, как потрясло меня первое посещение Парижа. Трехцветное мороженое в узеньком рожке, которое я тогда лизала, глазея на витрины и ночную толпу, было моим первым заграничным мороженым. — «Смотри, здесь настоящая клубника!» — восхищенно протянула я свой рожок Сергею. — «Ну и что? Ведь уже конец января — самый клубничный сезон». Тогда мы не знали еще, что и в Москве круглый год будет красоваться в корзиночках свежая клубника, а липовую аллею, ведущую от белорусской площади в наши края, украсят мириады цветных огоньков. Мы были молоды и не предполагали, что разбогатеем настолько, что сможем путешествовать по всему миру без ущерба повседневному бюджету, долгов и унизительных походов с золотым колечком в ломбард.