Джоди Пиколт - Время прощаться

В дикой природе молодая слониха становится нянькой задолго до того, как произведет собственное потомство. У нее есть пятнадцать лет, чтобы научиться быть старшей сестрой всем рожденным слонятам. Я видела, как они подходили к молодым самкам пососать молока, хотя у слоних-подростков не было даже вымени. Но юная слониха отставляла ногу вперед, как поступали ее мама и тетушки, и гордо делала вид, что кормит. Она вела себя как мать, хотя никакой серьезной ответственности на нее не возлагали, пока сама она не была готова. Но если рядом не было семьи, которая могла бы научить самку воспитывать своего единственного детеныша, все шло наперекосяк.

Когда я работала в Пиланесберге, эта история повторилась. Там молодые самцы-переселенцы стали нападать на автомобили. Убили туриста. В заповеднике более сорока белых носорогов были обнаружены мертвыми, прежде чем мы поняли, что на них нападали эти же самцы-переростки, – настолько агрессивное поведение ни в какие нормы не вписывалось.

Какой же общий знаменатель у странного поведения молодой самки, которая не заботится о собственном детеныше, и группы агрессивных самцов-подростков? Конечно же, недостаток родительского внимания. Это единственно возможный финал пьесы. Все эти слоны видели, как у них на глазах убили их семьи, отбраковывая животных.

Скорбь, которую я изучала в дикой природе, когда стадо теряло старого матриарха, например, можно противопоставить печали, которую испытываешь, когда кто-то в семье умирает от насильственной смерти – потому что к естественной смерти относишься по-другому. Когда смерть близкого существа происходит естественным путем, стадо утешает скорбящего слона и помогает ему двигаться дальше. После массового истребления людьми не остается семьи, которая могла бы кого-то поддержать.

В настоящее время общество, хотя и занимается защитой животных, неохотно верит, что на поведении слонов ключевым образом может сказаться травма, которую они получили, наблюдая, как убивают их семьи. Мне кажется, против этого возразят, в первую очередь, не ученые, а политики: в конце концов, именно мы, люди, – виновники убийства.

И поэтому чрезвычайно важно, изучая слоновью скорбь, помнить, что смерть – естественна. Убийство – нет.

– Это от слоненка Моры, – говорю я Верджилу, когда мы ждем в том же кабинете, где два часа назад уже встречались с Таллулой. Так я продолжаю себя убеждать. Потому что невероятно трудно думать о других вариантах.

Верджил вертит зуб в руках. Тут же вспоминаю, как читала в маминых журналах (тех, что отобрала у меня бабушка) описания того, как слоны чешут ноги о крошечные куски слоновьей кости.

– Слишком маленький для слона, – замечает он.

Вокруг были и другие животные: пумы, барсуки, олени.

– Нужно занести его в полицию, – говорит Серенити.

Я не могу смотреть ей в глаза. Она объяснила свой фокус. Мама моя не появилась (насколько видела Серенити). По этой причине мне становится еще хуже.

– Да, – соглашается Верджил и восклицает: – Наконец-то!

Распахивается дверь, врывается прохладный от кондиционера воздух и появляется злая Таллула.

– Это уже не смешно! Я же не на одного тебя работаю, Вик! Я делаю тебе одолжение…

Верджил протягивает ей зуб.

– Лу, Господом клянусь, сделаешь это – и я больше никогда ни о чем не попрошу. Мы, возможно, нашли останки Элис Меткаф. Забудь о крови на рубашке. Если выделишь ДНК из этого…

– В этом нет необходимости, – говорит Таллула. – Этот зуб не может принадлежать Элис Меткаф.

– Я же говорила, что это зуб животного, – бормочу я.

– Нет, человека. Верджил, ты не забыл, что я шесть лет проработала у стоматолога? Это второй моляр – назову его с закрытыми глазами. Но этот зуб молочный.

– Что это значит? – спрашивает Верджил.

Таллула отдает ему зуб.

– Он принадлежит ребенку. До пяти лет.

Боль выплескивается в рот – раньше со мной такого не бывало. Мы сейчас в пещере, внутри плещется лава, звездочки на том месте, где были мои глаза. Они – как оголенный, тлеющий нерв.

Вот так-то!

Когда я просыпаюсь, мамы рядом нет – я так и знала.

Именно поэтому я не люблю закрывать глаза, потому что, когда их закрываешь, люди исчезают. А когда люди исчезают, не знаешь наверняка, вернутся ли они когда-нибудь снова.

Маму я не вижу. И папу не вижу. Я начинаю плакать, и тогда кто-то посторонний берет меня на руки.

– Не плачь, – шепчет она. – Смотри, у меня шоколадное мороженое.

Она дает мне лакомство на палочке. Я не могу съесть мороженое быстро, оно тает у меня в руках, и они становятся такого же цвета, как у Гидеона. Мне это нравится, потому что теперь мы чем-то похожи. Она надевает мне курточку, кроссовки. Говорит, что нас ждут приключения.

Ночью мир кажется огромным. Так чувствуешь себя, когда закрываешь глаза и начинаешь волноваться, что в темноте тебя никто не найдет. Как-то я расплакалась, и сразу пришла мама. Она легла со мной на диван и успокаивала, пока я не перестала думать о том, как нас поглотит ночь. А когда вспомнила об этом, уже снова светило солнце…

Я знаю, куда мы направляемся. Здесь я иногда бегала по траве – мы ходили сюда с мамой наблюдать за слонами. Но больше мне здесь не место, так возмущенно заявил папа. Крик застрял у меня в горле, казалось, он вот-вот вырвется, но она посадила меня на траву и сказала:

– А сейчас Дженна, мы с тобой поиграем. Ты же любишь игры, верно?

Еще бы! Играть я люблю.

В зарослях я вижу Мору. Может, она играет в прятки и мы сыграем вместе с ней? Я смеюсь, гадая, утянет ли она нас хоботом за собой.

– Так-то лучше, – говорит она. – Вот какая хорошая девочка. Вот какая моя красивая девочка.

Но я не ее хорошая и не ее красивая девочка. Я мамина.

– Ложись, – велит она. – Ложись на спинку и считай звезды. Посмотрим, сможешь ли ты найти между ними слоненка.

Я люблю играть, поэтому пробую. Ночное небо напоминает прохудившуюся миску, через дыры в которой проникает свет. А вдруг эта миска упадет и придавит меня? А если я спрячусь, мама сможет меня найти?

Я плачу.

– Тихо, – велит она.

Ее рука закрывает мне рот, вдавливает мою голову в землю. Я пытаюсь выбраться, потому что мне эта игра не нравится.

В другой руке она держит большой камень…

На какое-то время я, кажется, заснула. И мне приснился мамин голос…

Я вижу, как склоняются деревья, словно хотят поведать друг другу какой-то секрет, как из зарослей выбегает Мора…

А потом я где-то в другом месте. Я смотрю на себя со стороны – как когда мама включает мои детские ролики, и я вижу себе по телевизору, хотя продолжаю сидеть перед ним.