Анатолий Степанов - В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года

― Ну а теперь можно? ― поинтересовался Смирнов.

― Еще десять минут, ― безапелляционно отрубил майор Нечаев.

― Что же моего доктора проморгали? ― насмешливо спросил Смирнов.

― Машины "скорой помощи" и санитарные машины пропускаются беспрепятственно. По инструкции.

― А мы по инструкции, значит, через десять минут.

Майор Нечаев движением руки освободил часы от рукава.

― Через восемь.

― Что происходит? ― решился наконец на главный вопрос Смирнов.

― Регулярные части введены в Москву для поддержания порядка, ― четко и неясно ответил майор Нечаев.

― А мы порядок не поддерживаем? У нас, следовательно, беспорядки?

― Возможны беспорядки. ― Нечаев еще раз козырнул и удалился к "газикам", в которые уже рассаживалась грозная шестерка.

Ровно через семь минут две милицейские машины взобрались на Ленинградское шоссе и на всякий случай, не торопясь, покатили на Петровку. У площади Маяковского улица Горького была перекрыта, и им пришлось ехать не по привычному бульвару, а по Садовому кольцу, завернув с Каретного ряда.

Смирнов выбрался из "Победы" и ощутил нечто необычное в ночном существовании МУРа. Он поднял голову и посмотрел вверх. Окна кабинета Самого ярко светились.

Удобно посещать начальство поздно ночью: ни безнадежной очереди сослуживцев, ни телефонных звонков, каждый из которых отодвигает радость встречи с любимым руководителем на несколько минут, но ― главное ― нет культурной и бдительной секретарши Веры, твердо знающей, кого пускать, а кого не пускать.

Распахнув по очереди две тяжелые двери (одна ― в тамбур, другая прямо в кабинет), Смирнов очутился в кишкообразной резиденции главного своего начальника.

Главный его начальник, Сам, стоял на телефонном столике, придвинутом к дальней стене, и снимал с этой стены портрет в рамке из красного дерева.

― Здравствуйте, Иван Васильевич! ― не по уставу поприветствовал его Смирнов.

Сам резко повернулся на смирновский голос, шаткий столик под ним зашатался, и поэтому портрет вырвался из рук и скользнул вниз. Грохнулся, но не упал ― замер у стены. Был, так сказать, поставлен к стенке.

― Ты что же это наделал, мерзавец?! ― то ли у Смирнова, то ли у себя самого грозно спросил Сам, осторожно ступил со столика на стул, а со стула неумело спрыгнул на пол.

― Радостная и, к великому счастью, соответствующая действительности картинка: несгибаемый Лаврентий за решеткой.

― За какой решеткой? ― тупо боясь понимать, спросил Александр.

― За тюремной, Александр, за тюремной! ― ликующе-злобно прокричал ему в лицо Сам. ― Господи, счастье-то какое!!!

― Иван Васильевич, как же так?!

― А так, вот так и эдак! ― Сам суетливо расставил мебель по местам. Скотина, палач, вонючка!

Расставил мебель, постоял, подумал, схватил портрет и, как дискобол, метнул его на ковровую дорожку. Картинкой вниз. Успокоенный, прошел к столу, зажег настольную лампу, уселся.

― Может, вынести его? ― предложил свои услуги Смирнов.

― Пусть лежит, глаз радует, ― возразил Сам и растер обеими руками лицо. ― Садись, поговорим, нам теперь о многом говорить надо.

― У меня к вам срочные дела, Иван Васильевич.

― Сейчас самое срочное ― это. ― Кивнул Сам на распростертый портрет.

― Мне один майор уже объяснил какое дело самое важное, ― сказал Смирнов и сел в угол между столами ― письменным и заседательским. ― А, оказывается, оно и самое срочное. В Москву войска ввели, Иван Васильевич.

― Знаю.

― Нам не доверяют, да?

― Не доверяют кое-кому поважнее нас с тобой. ― Сам опять вылез из-за стола, подошел к портрету, приподнял, еще раз посмотрел на гражданина в пенсне. ― Пятнадцать лет на эту рожу глядели и видели, что рожа-то мерзавца и убийцы. Однако терпели, молчали, убеждали себя, что внешность обманчива. Ни хрена она не обманчива!

Оставив лежать портрет картинкой вверх, Сам возвратился на место.

― Личико, конечно, не ахти, ― согласился Смирнов.

― Я ― человек маленький. Я в высокой политике не силен.

― Это ― не политика. Это или-или. Или мы ― послушное стадо, или мы люди.

― А я ― человек, и всегда был им. И на войне, и здесь. Я не знаю, что я должен допускать, а что не допускать. Я твердо знаю одно: я должен честно и добросовестно делать свое дело.

― А кто будет делать наше дело, Саня?

― Каждый свое дело делает, и это есть наше общее дело.

― Общее дело надо делать вместе. Ты сейчас пугаешься еще неведомой ответственности, твоей личной ответственности за все. Нам придется отвечать прошлому и будущему. Так что думай, много думай. ― Сам хлопнул ладонью по столу, кончая абстрактный разговор и приступая к конкретному: Ну, что там у тебя срочного?

Он мне волосы трепал, Ванькой называл, скот! Это в порядке поощрения, Саня, за санацию Москвы к восьмисотлетию. А я стоял и благодарно улыбался. Неужели конец безнаказанному хамскому самодурству и нашему трусливому раболепству?! Саня, теперь ― в наших силах не допускать этого больше.

― Убийство, Иван Васильевич.

― Ну, знаю. Что там срочного-то?

― Дело, которое мы с легкой душой быстренько закрыли ― убийство в Тимирязевском лесу, ― сегодняшней ночью снова открылось. Самовольно, так сказать. Убитый ― Роман Петровский по кличке Цыган вместе с Ленькой Жбаном и Самсоновым проходил по меховому делу.

― Ну, а все-таки, если это чисто случайное совпадение?

― Я в такие совпадения не верю.

― А зря. Бывает, Саня.

― Конечно, все бывает. Но в любом случае идти придется по старым, того дела связям. Я прошу вашей санкции на возобновление дела об убийстве Леонида Жбанова.

― Хрен ты от меня эту санкцию получишь!

― А говорили об общем деле, за которое всем сообща браться надо.

― Ты, Саня, помнится, тоже о чем-то говорил. Так вот, сделаешь свое дело честно и добросовестно, докажешь связь между этими двумя убийствами, тогда и возобновим. Пока же открывай новое: об убийстве Романа Петровского по кличке Цыган.

― В чем, в чем, а в логике вам не откажешь. В логике с малой примесью демагогии.

― Ой, Смирнов, ой, Смирнов! Ты хоть понимаешь, что со мной так разговаривать нельзя?!

― Ночью, один на один, в приватной беседе ― можно.

― Никогда нельзя так с начальством разговаривать. Ни днем, ни ночью, ни один на один, ни в приватной беседе, ни в общей дискуссии. В любом случае тебе же хуже будет. Запомни это, Смирнов. Но сегодня ночью я добр и слабохарактерен. В первый и последний раз. Пользуйся, паразит. Спать приспособился Смирнов у себя в кабинете, на сдвинутых стульях. Успел прихватить часика три. Но какой это, к черту, сон: пиджак-одеяло с поясницы сползает и плечи не закрывает, стулья разъезжаются, откуда-то все время дует. Не спал ― маялся в полудреме. От всех этих неудобств разнылась давно не напоминавшая о себе искалеченная пулей левая рука.