Лилия Беляева - Убийца-юморист

Но в голове гвозди: «Слишком много трупов. Михайлов — скряга. Ирина и Андрей — любовники… Положим, они решили избавиться от Михайлова, потому что он узнал об их связи, и сумели подстроить ему инфаркт… с помощью лекарств, яда… Но какая, какая связь этой парочки и трех погибших писателей? И зачем, для чего Анатолий Козырев, один из мужей Ирины, брал у Любы Пестряковой рукопись книги её деда «Рассыпавшийся человек»? Брал и потерял и вдруг умер, не дожив до сорока трех? Кто следующий? Или же цепочка прервется? Кому было уготовано кем-то отправиться на тот свет, тот уже отправился?.. Хороша, однако, эта литературно-певческая среда!»

Тягостно знать, что ты — ничтожество. Но необходимо. Иначе дело с места не сдвинется. Завод кончится. Кураж выдохнется. То ест я в хорошей бойцовской форме захлопнула за собой дверь, не дожидаясь лифта, сбежала с пятого этажа и поехала к Дарье.

… Не люблю, не люблю никаких поминок, отмечания девяти, сорока дней и так далее. Надо есть и пить. А желания нет. Несовместимо это как-то рядом с мыслью о потерянном навсегда человеке. Но мало ли чего мы не любим! Существуют традиции, необходимости, через которые не перепрыгнешь.

Но зато есть неожиданности, за которые готова от всей души благодарить жизнь-плутовку. Не хотела, не хотела отмечать девять дней со дня смерти Нины Николаевны, а вышло, что мне-то и необходимо было сидеть там, под яблоней, больше всех. Дарья решила на дачке устроить девять дней. Не захотела квартирного полумрака. Июньское солнце сияло с высоты голубого в серебряную крапинку неба, когда мы все рассаживались под яблоней, уже осыпавшей свои белые лепестки. Среди нас, прежних, бывших в крематории, появилась новенькая — худенькая старушка-соседка с коричневой таксой на руках, геологиня в прошлом. Она с готовностью повторила то, что рассказала мне и Дарье при первой встрече:

— Это был среднего роста молодой человек. Светловолосый. Усики чуть темнее. Нос обыкновенный, прямой… Глаза не знаю какие. Был в темных очках. Одет скромно: джинсы и голубенькая рубашка. К рубашке приколот картонный квадратик с алым крестом и алым полумесяцем. Печатными буквами его имя и фамилия — Сергей Богомолов. Чем больше я живу после случившегося и думаю, тем чаще прихожу к выводу — поддельный это человек. Хотя у Нины Николаевны красть было абсолютно нечего, но… кто знает… кто знает… Возможно это маньяк. У них свои причудливые желания. Они часто производят впечатление самых обычных людей. Но я лично его макаронами и тушенкой не отравилась. Возможно, оказалась не в его вкусе. Но, возможно, он, действительно, представитель какой-нибудь фирмы…

Разморенная солнцем и нежным поглаживанием, её такса закрыла глаза и тоненько повизгивала от полноты своего собачьего счастья.

Я могла бы сказать приметливой, старой геологине, что никакого, в результате проверки, благотворительного «Сергея Богомолова» в ближайших лесах и долинах обнаружено не было… Но не стала. Так. На всякий случай. Мало ли…

Вот какая я, стало быть, дисциплинированная и благоразумная. Тем более мне не для чего в случае чего совать руку за пазуху, где обычно у сыщиков из американских триллеров непременно ютится верный, надежный револьвер сорок пятого калибра…

Но едва не вскричала «Ах!», когда вдруг увидела знакомую мозаичную красную рябину на сером цементе кладбищенского памятника… Кисть красной рябины, алеющей на голубом… Когда после сидения за столом Дарья решила открыть дверь хозблока, где, как она сказала мне раньше, любит делать свои дела её пропавший пропащий брат Виктор… Я ахнула про себя, увидев эту рябину, точь в точь как на двух памятниках, которые раньше обнаружила на кладбище, вблизи от могилы писателя В. С. Михайлова.

На деревянных стенах этого полусарая с железной, из бочки, печкой много чего висело: и полотенца, и старый бордовый халат с обгорелой полой, и палитра, и акварельные рисунки, и карандашные карикатуры…

Я старалась вести себя как в музее, разглядывая мастерскую художника во всех её подробностях. Мне важно было, чтобы Дарья не почувствовала мой особый интерес к надгробью, явно не завершенному, потому что уголок панно остался серым, голый цемент. И лишь спустя время я спросила Дарью как бы очень между прочим:

— Интересно, как он прилепляет эти кусочки мозаики? Клеем, что ли?

— Не знаю, — рассеянно отозвалась она, поглаживая кончиком сухой плоской кисти свою щеку. — Он сам тут что-то придумывает. И приятели советуют.

— На продажу?

— По-всякому. И за деньги, и за «спасибо», если у друзей-художников кто-то умер.

— А красиво как! — сказала я искренне.

— И дешево, — отозвалась она. — Для нормальных людей это сегодня самое главное. Они все, его дружки-дружочки всякой ерундой ради денег стали заниматься. Борются за выживание.

— Ты хочешь сказать что не он один такую мозаику делает? Для памятников?

— Если рябину, он один. Его любимое. Когда ему заказывали портреты, он всех дам рисовал с кистью рябины в руках. Пунктик такой у товарища. А что это тебя так заинтересовало?

— Да просто… А то стоят на кладбищах эти серые цементные квадраты, душу гнетут убогостью… А с такой картинкой — как-то приятнее…

— Мать шутила: «Витенька, теперь я могу умереть спокойно, по дешевке меня похороните, и на памятник из гранита тратиться не придется. Меня вполне устраивает эта твоя кисть рябинына лазури». Дошутилась…

На стене висел портрет молодого светловолосого мужчины: прямой нос, темненькие усики…

— Дарья, — говорю я, — Дарья, кто это? Точь в точь тот, о котором говорила старая геологиня. Который мог быть отравителем твоей матери…

— Ты с ума сошла! — Дарья швырнула в меня смятой тряпкой. — Это же Витька, мой брат!

— Но ведь похож на того? Разве нет? — не унималась я.

— Ты хочешь сказать, что он такой чудовищный юморист, что взял и отравил родную мать?

— Я, Дарья, хочу сказать, что твоей матери кто-то подсунул парня, очень похожего на Виктора, и она растаяла. Предполагаю. Растаяла и потеряла всякую бдительность. Кто-то действовал с хорошим знанием дела.

— Даже так?

— Сама подумай. Если кому-то почему-то страшно хотелось, чтобы твоей матери не стало по-тихому, без намека на насилие, — он, если не идиот, все предусмотрел. Он знал, что твоя мать очень любила сына. И подделался. Может, даже загримировался.

— Но что, что она могла скрывать от нас с Витькой, такое драгоценное? Ради чего её убили? Я думаю, думаю… Одни книги да старая машинка…

— И все-таки рылись на полках, все-таки искали… Чего? Вот загадка.

Дарья застенчиво, несмело, как детсадовская девочка, посмотрела на меня исподлобья и потянула за рукав.

— Татьяна, ты не отступишься? Ты все узнаешь?