Лилия Беляева - Убийца-юморист

— Я стараюсь. Я очень стараюсь.

— Но ведь это тяжело… это на нервах…

— Кто спорит! Но мне самой уже очень интересно, прости за такое… Но это по-честному. Интересно, кто же и за что. И как это все могло произойти? И что такое писательская среда?.. Я же от этого всего была в стороне. Так что не бери в голову. Я иду по следу, потому что чувствую — это дело не пустяковое, не шуточное…

Ни с того ни с чего Дарья вдруг наступила мне на ногу и пребольно.

— Ты что? — удивилась я.

— Я скажу тебе, — она смотрела на меня неподвижным, бесстрашным взглядом, — я скажу тебе сейчас такое… Даже если… даже если… мою мать убил мой брат, Виктор… я хочу знать, я, бессовестная, хочу, чтоб это выплыло.

Она дрожала всем телом.

— Почему ты вдруг решила, что Виктор мог?

— Потому… потому, что он в детстве не жалел кошек… Он к хвосту привязывал банки… И смеялся дурацким смехом, когда кошка неслась как полоумная, а сзади неё все грохотало… Еще он легко препарировал лягушек, когда поступил на биофак. Я ревела, все-таки, живое, природа… а ему нипочем… Хорошо, его за неуспеваемость выгнали… пошел в училище…

Ногу она сняла с моей, присела на корточки.

— Мать тебя, считаешь, меньше любила, чем его?

— Это правда, Татьяна. Он чистый шалопай был всегда. Как она мучилась с ним, но любила, прощала… Одних приводов в милицию сколько у него было! А если уж все по правде, то он… он, если до конца все, как узнает, что мать получила гонорар, так и приезжает, прилетает и хапает, сколько выйдет. Это, по-твоему, хороший человек? Соберет приятелей, напьются и ни стыда, ни совести, что не на свои…

— Ты очень его не любишь…

— Довел, Татьяна. Козел он, больше никто. Я мать люблю. Я знаю, что она могла сделать аборт, ей советовали и врачи, и подруги, и родные, когда я уже в животе сидела с ручками-ножками. У неё тогда с деньгами было плохо. Она перед этим переболела гриппом, пневмонией, оглохла почти… Но все-таки решила по-своему, пожалела меня, семечко с маленьким зеленым отростком, и родила. Но себя совсем переломить не смогла. В тот год Витька опрокинул на себя кастрюлю с кипятком. Ему было пять лет. Она и разрывалась между нами. Но все равно я рано почувствовала себя нелюбимой дочкой.

Мы умолкли. Где-то тут в углу зашуршало, и серенькая голохвостая мышь сверкнула в нас бусинками глаз, прежде чем нырнуть в щель между полом и деревянной рассохшейся стеной.

— Ты никогда не пробовала говорить с матерью обо всем этом?

— Пробовала. Молчит, как партизанка. Ну то есть что-то же говорит, но чтоб только увести в сторону от существа вопроса. Соглашается, что Витька шелапут, обормот, полуалкоголик, что стыда-совести не имеет. Но… Но просит меня снизойти к нему, к его слабостям. Потому хотя бы, что он в детстве опрокинул на себя кастрюлю с кипятком, сильно обжегся…

Дарья помолчала, протянула руку к окну, сунула палец в пелену пыльной серой паутины, досказала с печальным недоумением:

— Она была и с характером и без характера. Когда работала, писала, то с характером. В жизни в быту — без. И все время жила на грани нервного срыва. После того, как ушел её первый любимый мужчина, она от гордости не стала его искать ради алиментов. Сама всю жизнь тянула нас… Писала, писала… В детстве и в подростках Витька тосковал, что вот отца у него нет… Хотел даже бежать в Сибирь… классе в шестом… искать его где-то там…

— А ты?

— А что я? Мой отец был простой технарь, с завода резиновых изделий. Добрый. Но недолгий. Умер, когда мне было четыре года. От пневмонии.

— А зачем ты всегда говорила, что у тебя отец археолог?

— Врала, Татьяна. Это у Витьки, по словам матери, отец был археологом. Красиво звучит, Татьяна, — «археолог». Приписка это с моей стороны, Татьяна… Я вообще любила в детстве много сочинять. И все у меня было «вдруг». Вдруг вхожу в лес, а там дворец весь хрустальный, а на крыльце целые тазы с яблоками, пастилой, жвачками… Меня ведь мать, говорю, все в стороне от себя держала. Я как-то даже и не болела. За что меня было любить? А у Витьки после ожога и печень, и почки забарахлили. А жили мы в сыром полуподвале. Тетки рассказывали, что она тогда только, из-за Витьки… пошла клянчить в Союзе хорошую квартиру. И получила. Жаль мне её. Жаль. Как-то все у неё в жизни не по писаному, а так, как бабушка говорила — «кулем». Но мы её любили. Витька любил крепко, ничего не скажу. Так что теперь с ним будет… даже не представляю что… Помнишь «Бедную Лизу» Карамзина? Там насчет того, что и крестьянки любит умеют. В применении к Витьке это звучит так: «Но и шалопаи любить умеют». Но я его, если совсем честно, не что не люблю… не принимаю… Не умеет себя ограничивать. Собственное желание — закон. Чаще не живет, а валяет дурака. А сколько женщин у него перебывало! Это же, Татьяна, просто немыслимо! Они, конечно, сами тоже хороши, не могут устоять против веселого мужика с палитрой в руках!

— Ты, Дарья, помимо своей воли, рисуешь не такого уж поганца, сказала я. — А как бы даже завлекалочку…

— Разве? Тебе что, нравятся безответственные люди? А он — такой! Вон ведь умчал ни с того ни с сего куда-то в тундру со своим мольбертом и плевать хотел, как тут мать… Но, думаю, если ему позарез будут нужны деньги — уворует у неё все, самое ей памятное, дорогое, и не зальется краской. Ну нахал! Но юморной! В компаниях — первый. Мать смешил до слез. Она… вспоминаю… мне по телефону рассказывала и смеялась про его последний с ней разговор. Она пришла к нему в мастерскую, он в подвале себе оборудовал, а её милый разлюбимый сынок стоит перед холстом и вопит: «Сволочи! Гады! Фашисты!» Она его спрашивает: «Что случилось? Какие фашисты?» Он говорит: «Смотри, мать, что эти убийцы сделали! Смотри! Они сожрали мою обнаженную натуру! За одну ночь сожрали!» Мать испугалась. Стала искать кости от бедной съеденной натурщицы. А он вопит: «Свиньи! Ни стыда, ни совести! Такую славную обнаженку съесть!» Мать спрашивает: «Неужели тараканы могли такое?» Она ведь у нас всегда была простодушная, доверчивая… «А как же! Запросто! — кричит Витька. — Гляди, что от неё осталось, от моей прелестной обнаженочки, от селедочки моей! Сколько эти сволочи ходов в ней понаделали! Придется выбрасывать!» Оказалось, в доме жил пьяница, сто лет пол не подметал, а все на него бросал. Слой грязи, гумуса образовался с полметра. Можно было картошку выращивать. Вот в этом гумусе жили несчитанные тараканы. Когда первый хозяин приступил к ремонту, он первым делом выжег все вокруг каким-то ядом, чтоб все микробы, вся живность передохла. Но тараканы оказались живучие, они водопадом переселились в подвал и, действительно, почти всю селедку сожрали за ночь, которую он положил на блюдо, чтоб писать…

— Дарья, — спросила я. — Ты не слишком строга к своему брату?