Фридрих Незнанский - Тополиный пух

— Опять политика? — вклинился Липский. — Как она мне надоела! Если бы вы все только знали!

— А черт их разберет! Конечно, не без политики! Ты же в курсе, что, когда мы готовили «Палача», народ в массе высказался против — я имею в виду наших снобов из редколлегии, зато кураторы идею целиком подхватили. Им она пришлась впору. Они, кстати, тоже заволновались, когда следователь сюда приезжал. Ну и я, как обычно, поддал жару, словом, забегали. И в этой связи у меня создалось такое впечатление — если мы сейчас снова врежем по кабанчику, его останется только нашпиговать пряностями и поставить в печь. Вот поэтому, передавая тебе и свою, и их просьбу…

— Ни хрена себе просьба! — заартачился было Липский.

— Лева! — укорил Эдя. — Ты же — профи! Что я тебе объясняю ситуацию, в которой и верхи созрели, и низы давно готовы? О чем мы с тобой рассуждаем? Когда еще твое «желаемое» так удачно совпадет с «действительным», ты сам подумай? Деньги уже должны быть на твоем счете. Снимай без колебаний, покупай билет, виза у тебя есть, я знаю, и первым же рейсом — сюда! Я тебя сам встречу, сам отвезу. Сам буду кормить и ухаживать, мать твою! Ты соображаешь или нет?!

— Но я же должен собраться! Вещи там, сувениры вам же, засранцам, надо! Машинку…

— Не надо ничего везти! — почти завопил Эдя. — Ты сам нужен мне здесь! В единственном числе! А машинок я тебе здесь десяток обеспечу! У нас их на складе до едреной матери! Никому сто лет не нужны! А тебе давно пора, между прочим, комп себе завести. Что ты как ребенок? Боюсь! Хрен ли бояться? Школьники вон уже без компьютеров жизни не мыслят.

— Ладно, кончай, — раздраженно перебил Лев, которого компьютерная тема всегда раздражала.

Ну, что непонятного в том, что в самом деле побаивался он этой электроники. Сунешь пальцем не в ту клавишу — все и пропало! Вызывай потом специалистов, вечно консультируйся, куда нажать и когда… Нет, старая техника — она как-то привычнее. С ней спокойно. Ноесли Эдя обещает обеспечить машинкой в Москве, на кой черт действительно тащить с собой свою? Убрать ее подальше — до возвращения, и дело с концом. Это мысль. Тогда наверняка можно будет вылететь хоть сегодня, если билеты будут. А завтра — уже в Москве! Хорошо… Все-таки соскучился…

— Так что ты скажешь, Лева? — просительным тоном снова затянул главный редактор.

— Так уж и быть, скажу. За горло взяли вы меня, ребята. Вот приходится из-за вас серьезную работу останавливать, которую я делаю для «Бостон глоб», большой обзор литературных новинок… Не знаю, право, как и быть… Гонорар опять же…

— Да ладно тебе, Лева, не будь мелочным!

— И еще, можешь себе записать на память. Прилет и отлет — за ваш счет. И мое содержание в Москве, будем называть это служебной командировкой, — тоже.

«Ну и жлоб же ты, Левушка, — хотел крикнуть в ответ Эдя, но, так как выхода у него не было, промолчал. Но решил и эти суммы включить в тот счет, который потом предъявит своим заказчикам для окончательной оплаты. И насчет Левиного гонорара тоже можно позаботиться — ему уже сказано, что будет порядка тысячи баксов, значит, и тут можно будет немного ужать. Ничего, не обедняет наш дорогой американский дядюшка!»

— Лева, я так счастлив, что ты согласился, что ты себе даже представить не можешь! Я прямо утром позвоню им и скажу, что мы все уладили, но только ты потребовал немного увеличить твой гонорар, ладно? А мы с тобой сами потом разберемся, хорошо, дорогой?

— Ладно, валяй, поеду в банк, посмотрю… Перед вылетом позвоню.

Главный редактор не наврал. Все было так, как он и сказал. Деньги на счет пришли.

Экстренной работы у Льва Зиновьевича никакой не было, это он обычно такие понты разводил со своими московскими приятелями, чтобы продемонстрировать им, что его творческая жизнь кипит и бурлит вовсю. На самом же деле никакого «бурления» не было и в помине, иногда удавалось пристроить небольшие заметки с художественных выставок, с концертов приезжих гастролеров, прочую мелочь на полосах культуры, но больших денег они не приносили. Кормила его главным образом писательская работа в России. Книги известного американского публициста, в которых затрагивались российские реалии, острые темы, главным образом нравственного порядка, пусть, к сожалению, не столь часто, пользовались читательским спросом.

Странное дело, в России всегда особо прислушивались к тому, что скажет про нее заграница. И правильно, нет пророков в своем отечестве! Все эти Толстые и Достоевские — они ведь властители дум довольно-таки узкого круга людей, ушедшая история — вот там им самое место. Как и всему тому, от чего в новой России удалось наконец отказаться, избавиться, поставив перед собой иные примеры и другие жизненные ориентиры. Оттого и не нужны пророки, вместо них с успехом могут поработать просто грамотные проповедники.

Но себя к числу последних Лев Зиновьевич никогда не причислял. Он всю жизнь, еще с первых своих публикаций в газетах, а это было давно, при советской власти, относил себя к журналистской элите. Причем относил искренно, ибо всегда представлял, на что способен, да вот только завистники и чиновники не давали ему возможности в полную силу развернуть свой далеко не ординарный талант. И потому приходилось довольствоваться своего рода подачками с «барского стола» журналистики, кормиться по мелочам. А такая несправедливость его огорчала и ожесточала.

Лев Зиновьевич всю жизнь искал, как он утверждал, свое истинное место в «общественном сознании», как если бы это было нечто материальное и зримое. Он, возможно, даже и с правозащитным движением в Москве связался, где-то подспудно понимая, что на Западе этим людям, не боящимся высказывать вслух свои убеждения, придается огромное значение. О правозащитниках и гонениях на них со стороны властей постоянно рассказывали и «Голос Америки», и «Би-би-си», и даже «Радио Монте-Карло». Назывались имена, высказывалось сочувствие, а по отдельным слухам, даже оказывалась материальная помощь. Кому и как конкретно — Лева не знал, но ведь дыма без огня не бывает, и раз говорят, то… можно верить.

А тогда как раз очень удачно сложилась ситуация с высылкой в Горький под надзор милиции Андрея Дмитриевича Сахарова. Всякий уважающий себя интеллигент^ говорилось в узких кругах правозащитников, просто обязан встать на его защиту. И Лева тоже встал.

Но однажды, после разгона очередного, несанкционированного, как стали позже говорить, митинга, Леве крепко досталось от ментов, которые продержали его целые сутки в своей милицейской клетке вместе с проститутками и нищими. И тогда Лева понял, что никаким героизмом такая жизнь и не пахнет.

А потом состоялся неприятный разговор с одним человеком, у которого запоминались только лысина и беспрестанно бегающие глаза-буравчики. Не требовалось много ума, чтобы сообразить, кто этот человек и откуда он, из какой конторы. Лева никогда не забывал своего унизительного, прямо-таки мерзкого какого-то страха, который он тогда испытал. А из всех многочисленных угроз, которые он тогда услышал, окончательно убило в нем всякую волю к сопротивлению обещание быстроглазого отправить Леву в тюремную камеру, где содержатся особо опасные преступники, которых приговорили к расстрелу, и они там сделают из его жопы решето.