Владимир Югов - Человек в круге

— Ты считаешь, что и железнодорожники по делу Зудько тоже справедливо осуждены?

— Опять двадцать пять! Что, — сказал и он, — я виноват?

— Не знаю кто, но мне-то от этого не легче.

— Ты получаешь зарплату, вырос до старшего лейтенанта. Что тебе еще надо? Хочешь туда, за теми своими сержантами?

— Ты такой всесильный, что так пугаешь? У тебя новое звание?

— Учти, у разведчика самое высокое и стабильное звание — капитан. А я — полковник.

— Но ты же в разведке не работаешь…

— Хочешь сказать: я работаю в охранке?

— Это ты сам говоришь. А я этого не говорил и не скажу. У каждого своя работа, и я всякую работу уважаю. Я помню, как при своей работе ты был человеком, когда нас Шмаринов в последнюю минуту от горя нашего остановил…

— Ох какой! На все у него правильный ответ… Между прочим не все о работе всякой так думают. Я был у Мещерских недавно. Они не считают, что ты всегда правильно поступаешь как работник печати.

Я пожал плечами:

— Чем я провинился перед ними? Лишь тем, что после того, как поехал от тебя, — чего ты тогда вызверился, что я тебе на хвост наступил, что ли? — позвонил и опять мне даже не показали Елену? Они сами за нее все мне растолковали. И я, конечно, не со всем соглашался.

— Они тебе рассказали одно, а ты написал, упомянув их фамилии, о другом.

— Ты считаешь, что когда люди хлебают чужую похлебку, хлебают незаконно, есть какие-то правила тона? Шугов преследовался любовниками Елены, сбежал. Мещерские живут, живут прекрасно. А в то время… Я говорю об этом в сотый раз… В то время пограничники идут по этапам. А кое-кто из них, кто не подписал, не согласился… У того на могиле не горит даже звездочка. Ты считаешь это справедливым?

Железновский стал барабанить по столу пальцами, они были у него ухоженные и симпатичные.

— Черт с тобой, живи!

Повернулся и попер к своим.

Я вышел из харчевни, набрал номер телефона, который помнил и днем, и ночью. Трубку опять взяла мать Елены Мещерской. Я поздоровался и представился. Она заплаканным голосом переспросила:

— Кто-кто говорит?

Я повторил, кто с ней изволит говорить.

— Ах, это вы! — в голосе прозвучало разочарование. — И что вам еще от нас нужно? Вы разве позабыли, как поставили в неловкость моего мужа после того, как мы приняли вас по-человечески?

Я возразил:

— Никого в неловкость не ставил.

— Ну вот еще! Лишь только вы уехали, то сразу же мужа стали вызывать по вашим новым письмам в ЦК. Разве это порядочно? Мы же от чистого сердца рассказали вам о Шугове…

Кто-то там на нее, видимо, закричал, но она в трубку сказала:

— Зиновий, ну чего ты всегда боишься? И чего я должна вилять хвостом перед человеком, который, пользуясь нашей добротой, предал нас? Вы слышите меня? — без паузы добавила она.

— Да, слышу. Вы имели в виду меня, когда говорили о предательстве?

— Кого же еще? Вы больший предатель, чем Шугов. Он явный предатель. А вы — замаскированный шпион. Вынюхиваете, а затем пишете о вынюханном. Знайте, мы ни о чем с вами не говорили! Тем более о Шугове! Мы знать не хотим о нем. И знать не хотим ни о каких пограничниках, пострадавших из-за него. Это не наши заботы!..

Что-то, видимо, я сделал не так. Защищая сержантов, отбывающих в тюрьме срок незаслуженного ими наказания, защищая вдову Павликова, ее сирот-детей, защищая железнодорожников, загремевших по делу Зудько, я, кажется, не нашел правильных ходов. Я не смог понять многих. Не смог понять и Мещерских. Может, они в самом деле просто доверились мне, с болью рассказали то, что другим никогда бы не рассказали? Может, я словчил, когда составлял письма-жалобы в вышестоящие инстанции, пользуясь доверчивыми откровениями Мещерских? И с Железновским я был, наверное, неточен. Не зря же он обиделся! И не зря так говорят со мной Мещерские! Я уже им враг?

Мне страшно хотелось услышать голос Елены Мещерской. Не знаю, почему. Может, потому что у меня лежало ее то письмо, отправленное с артисткой.

Об этом письме спрашивал меня по междугороднему телефону некоторое время спустя Железновский. Нет ли о нем лично чего-нибудь в этом письме?

— Все о тебе, — со злостью сказал я. — Каждая строчка.

— Да? И я упоминаюсь полностью? С фамилией, именем?

— Ты боишься этого?

— Я ни в чем не виноват. Мне и бояться нечего. Но просто не хочется лишний раз оправдываться.

— Оправдываться придется. Особенно, когда пойдет речь о Соломии Яковлевне Зудько и ее муже, майоре интендантской службы Соловьеве.

— Чудак! — нервно засмеялся Железновский, и я представил, как он смеется: снисходительно, через губы — кривит их в усмешечке, издеваясь над собеседником. — Мы — исполнители. Только — исполнители.

— Слепые исполнители! Ах, прекрасно… Как молодцы — фашисты в прошлой войне!

— Ну ты, знаешь! Ты поосторожнее на поворотах! За это и ответить можно!

— Мне, как и другим, читали письмо о твоем шефе. Лично ты ему сапоги чистил? Лично ты свою любимую женщину водил к нему? Тогда, там? Водил?

— Дурачок! Да это был вовсе не он. Понимаешь, не он. Был двойник…

Личная встреча с генералом С.

Как «крутилось» дело сержантов заставы.

О причастности Шугова к похищению Боевого Устава.

Как любовь превращалась в трагедию.

Я был ранее неточен: Шаруйко рассказывает…

И вновь Железновский, но в новом качестве.

Кто довольно часто был в седле и поездил по байрам, адырам, видел барханы не в кино, а каждодневно, каждочасно, для кого после песчаных пустынь, идущих один за другим холмов, радостный глаз вырывает на краю оазиса вдруг веселый кусочек богары; кто наблюдал в течение многих лет, как вдали — или рядом — друг за другом, как говорят, хвост в хвост, идут кони, а на них люди в панамах и с винтовками, тот поймет их, как я. Это они так жили шесть лет. И это они потом шли рядом по этапам. Шугов, полковник Шугов — они ненавидели его. И я за них поначалу ненавидел тоже его. Но он, Шугов, вечно стоял перед глазами, и мне всегда казалось, когда я узнавал о новых и новых деталях, так стремительно приведших его к измене Родины, — у него есть что-то, что должно свидетельствовать о снисхождении к нему. Человек, конечно, и в системе, неимоверно коверкающей судьбу, должен оставаться человеком. И все же… Трагедия Шугова, сотканная из множества нитей, как покрывало, обволакивало его, и он все последние годы жил, чтобы она, эта трагедия, свершилась.

Вконец измотавшись с документами по поводу сержантского состава той заставы, где перешел границу Шугов, то и дело возвращающихся ко мне короткими или в пол-листика отписками, уже не веря в освобождение ребят, я было опустил руки. Тем более, я уже демобилизовался, работал теперь в большой газете Центрального Комитета, мне не хотелось отставать от других: одно дело — тематика военная, другое — гражданская; работы было много и работа, как казалось тогда, да и кажется теперь, была не бесполезной.