Владимир Югов - Одиночество волка

Валеев бледный.

— От баба, от баба! Орет, когда прокурор приехал!

Нервно вскакивает и, бестолково путаясь в длинном полупальто, находит себе работу.

Директор, вернувшись уже один, — он устроил гостей на отдых в конторе, освободив кабинет главбуха, счетовода и главного инженера (туда занесли матрацы, койки, подушки и зачем-то меха — настоящий пыж), довольно похохатывает.

Увидав нового прораба подходит к нему и говорит:

— Баню, Сашок, баню! Действительно, нехорошо. Кровь из носу, а баню давай! Запишут нам за баню! А уж потом в лес. Сколачивай бригаду — и по дрова.

Легко сказать — «сколачивай!» Кого тут сколачивать?

Идут рядом, толкуют. Прораб свои сомнения высказывает.

— У меня прокурор на дому живет, — вдруг говорит директор. — Что прикажешь ему объяснить и насчет бани, и насчет дров? Как объяснять, что и бабы, и мужики почти разом моются? И дров нет.

— А я-то причем? — уже раздражается Волов. — Я командую всего-то месяц.

— Сашок! Горячий ты. Вон погляди на них! — Показывает сразу на весь совхоз. — Они сколько тут живут и то во многом со мной советуются, когда что писать. Зачем же ты так? Пойдем, он хочет тебя лично лицезреть.

Прокурор (собственно, ревизор), как выясняется, одной ногой уже на другой должности — недавно избрали каким-то там секретарем. Волов вначале разговаривал с ним настороженно. Оказалось, зря. Дело завертел тот туго.

Перед ним куча бумажек — все тут о кубанцевской шараге: сколько при отсутствующем в отпуске прорабе Орле получили коэффициенту, сколько неположенных дополнительных выплат.

Позвали Кубанцева. Потеет. Кряхтит. Бурчит что-то себе под нос.

Искоса поглядывает на нового прораба: наделал шороха!

Уже на улице угрожает:

— Ладно, припомним, как тебе больше всех надо!

Дома — накрытый стол. Белоснежная скатерть. Как в хорошем ресторане. Вилки, ножи, салфетки, бокалы. Селедочница с селедкой. Добра всякого!

Как только Волов ступает на порог, Андрюха, Вальки-молочницы супруг, включает радиолу. Николай Сличенко поет о ручеечке-ручейке.

— Чего это вы? По какому делу гулять вздумали? — Волов растерянно стоит на пороге.

— Да почему, да потому, да по какому случаю-да! — семенит Валька-молочница своими худенькими ножками, расставляя широко руки и готова обнять Волова.

— Нет, правда?

— Эх, Саша, люли-картинка! — подбоченившись, смеется Валька-молочница. — И чего ты все расспрашиваешь? Солнышко ты наше ясное! — И к Маше-хозяйке, сильно приодетой, с газовым платком на крутых плечах. — Наливай, что ли, Машка! Хоть одного кавалера бог послал нам! На всех одного!

— А ты сама, Валек, давай кумандуй! — Маша усаживается живо за стол.

— Вам, Александр Тимофеич, што? — Валька-молочница вроде и не кричала два часа тому на банду Кубанцева. Весела, игрива.

— Давай, Валек, что покрепче! — Маша-хозяйка почти силком усаживает Волова рядом с собой.

— Да дайте я хоть руки вымою.

— Это можно. Что ему, Машенька, твоему квартиранту, сказать? Ведь все помрем скоро. Сурок помер, Вакула помер. А он поедет за дровами. Деньгу зашибет таку — иным не снилось!

Волов вскоре приходит к столу. Маша-хозяйка силком садит его все же рядом с собой.

— У нее свой молдаванин есть, — смеется. — А мне что? — Закусывает она с большим аппетитом. — Мне бы разговору не было! Я и щас бы, будь такой, к примеру, у меня жених, — толкает под бок Волова, — в лес бы его не пустила… Деньги? Что деньги? Это когда их нету, неудобно.

— Я те скажу, Маша! Генка-водовоз на что тюлень тюленем! А как рассуждает? Взять хотит бабу с деньгами. И, гляди, найдет. А там-то, на Большой земле, грит, устроюся на водную станцию в каком городе… А летом лодки отпускать, кто захочет покататься!

— А у нас — что? Не скука, да? — спрашивает Андрюха, прокрутивший только что пластинку о клене опавшем. — У нас!.. Эх!.. Мама моя виноград сажает, а помидоры — свои! А работа тоже восемь часов и два выходных.

— Так ты, может, опять лыжи туда востришь? — набрасывается на него Валька-молочница.

— Я к примеру…

— И помолчи, как к примеру! Дай людям поговорить!

— Да ниче у вас с ним не выйдет! — простодушно сказал Андрюха. — С этим делом ничего, говорю, не выйдет!

— С чем это? — нагнув по-бычьи шею, весь покраснел Волов.

— Как в старое время покупают тебя! — простодушно сообщил Андрюха.

Волов встал, одернул гимнастерку.

Валька-молочница превратила все в шутку:

— Такого-то иначе, как захватишь?

И забегала вокруг:

— Да что тут обижаться-то? Вон, гляди, и мальчишка прикипел! И девки смирнее стали! И вон Таня даже всем рассказывает, как ты с мальчонкой-то… И по физкультуре, и уроки стал готовить лучше, и меньше хулиганит…

Маша-хозяйка потупилась, перебивая Вальку-молочницу:

— Братишку, скажем, твоего, Алексан Тимофеич… Мы ему подмогу устроить завсегда можем… Я что говорю? — Она оглянулась, как бы ища поддержки. — С деньгами!.. Хи, ты милая моя! С деньгами-то и теперь мы всех плясать перед собой заставим… Нам не надо, чтобы из последних сил вырабатывался!

Вышел из-за стола, и Маша-хозяйка приумолкла на полуслове:

— Не обижаюсь я на вас, Мария Афанасьевна, — сказал. — Может, и в самом деле жизнь ваша так сложилась, что теперь вам надо мужика покупать за большие свои деньги…

— Уж что большие, то большие, — не поняла Валька-молочница. — И вам, и детям хватит…

Осуждающе остановил:

— А тебя я тоже не понимаю! Думал, когда кричала на могильников, сердце у тебя! А ты — такое же тоже! Да ежели, что бы у меня в душе было бы, ничто не остановило бы! Отчим у нас… тоже поднимал… Мать на десять лет его старше!

И хлопнул дверью. На дворе пуржит. Метет белая поземка. Бело-бело в черном дне. Куда идти? Пошел куда-то.

Навстречу человек.

— Здравствуй! — говорит Волову.

— Ты кто? — спрашивает Волов.

— А я рядом живу с Хатанзеевым, — говорит человек. — Ты не уехал на Большую землю? Хорошо!

— Довези до Хатанзеева.

— А давай хушь тебя и в Салехард. Давай, хушь на Луну!

Прикатили. Старуха шепчет: «В армии был Васька — нишего не учился! Невестка прямо глаза пялит. Тюлень сын! Русский одной рукой хорей поднимает, через пять нарт прыгает»…

Старик вымолвил:

— Не зуди, старуха! И так тошно без тебя!

Догадался бы, шепчет старуха, не приехал бы! В доме не тесно, в чуме не тесно: стыдно — наша невестка за мужиком сама побежит…

Ой, бида, бида! Ой, бида!

Был Сашка — бида. Уехал — бида. Приехал — бида!

Так шепчет старуха.

Пили они уже мирно. Даже два раза обнялись. Большерукий, которому Леха врезал тогда в лобешник, оказалось, жив, здоров. Он пах одеколоном не то «Красная Москва», не то «Шипр». А справа примостился парень с жидковатой бородкой, худой и похож на монаха из какого-то кино — Леха, убей, вспомнить не мог. И во сне, поди, держит в руке портфель типа брезентовых мешков инкассаторов. Чуть поодаль, в сторонке, приглядываясь к ним, старик с усиками. Глаза — точно сверлят. Должен быть еще кто-то, но не пришел — наверное, забурился.