Владимир Югов - Вкус яда

Сейчас, после приезда, Морель чувствовал: всякий разговор с ним о Сталине наводит Гитлера на размышления. Он невольно сжимается не только от стетоскопа, щекочущего рыхловатое тело фюрера. Видимо, все время спрашивает себя: не обманет ли Сталин его, Гитлера? Но уже по договору шли в Германию из России каучук, марганец, нефть, продовольствие, сталь.

— Потому Сталин думает: мы не нападем, — буркнул Морель. — У вас, мой хозяин, хороший аппетит?

Фюрер улыбнулся:

— Отменный. — Он как бы намекал на что-то другое.

— Нам не надо было бы воевать, мой хозяин. — Морель задумчиво уставился на окно, вместо того, чтобы ощупывать то место желудка, где у вождя начинается боль.

— Почему, мой друг?

— Это ужасно в принципе. Я это как врач чувствую. Вы представляете распластанное человеческое тело. И всем не поможешь, если случится много тяжелых ранений.

— Но ведь не один вы врач. Их у нас много. Они все пойдут и выполнят свой долг перед рейхом. Не так ли?

— Так-то оно так. Но, знаете, сколько могут погибнуть мирных людей, они, мой хозяин, не привыкли к войне.

— Все дело в том, что их и не приучали к ней. А если вы, мой друг, захотите жить лучше, надо, чтобы кто-то из нас позаботился об этом. Я и забочусь о нации. Это мой долг.

Морель перед приходом своего хозяина начитался газет. Здравый смысл подсказывал ему, сколько крови льется теперь, в эти минуты и часы, когда они сидят и рассуждают за других. Морель представил, что делала бы теперь на поле брани женщина, о которой он все чаще и чаще думал. Первое время по приезде что-то на время забылось, но только встречался он с более или менее красивой женщиной, он тут же сравнивал ее с той женщиной, с которой ему довелось быть в Цюрихе, и горячая волна шла откуда-то из души, он задыхался от тех чувств, которые испытывал тогда, в волнении, в близости… «Боже, сохрани нас! Пожалей нас. Пожалей милую мою женщину. Пожалей мою фирму…»

— Что-то вы шепчете, мой друг?

— Я молюсь.

— Помолитесь и за меня. Мне временами бывает больно. Если бы не вы…

— Я помолюсь, мой хозяин. Помолюсь и за вас, и за себя.

— Вы стали меньше пить, мой друг. Это хорошо.

— Я бы не хотел стареть, мой хозяин.

— Все об этом мечтают, Теодор. Мечты не возбраняются.

— Я бы хотел, мой хозяин, иметь дело с чистым небом. Страшно, когда шумит над головой снаряд. Не правда ли?

— Да, это скотское чувство. Вроде за шеей у тебя сидит кот и царапает своими крепкими когтями.

— Что бы вы подумали, мой хозяин… Вдруг бы я обзавелся семьей?

Гитлер подумал всего капельку и ответил:

— Почему бы и нет? Тогда хотя бы за вами можно будет последить серьезно… Это шутка, Теодор. Не обижайтесь.

— Я не привык обижаться.

— Да они все одолевают вас шутками, вы им прощайте!.. Она — немка? Чистокровная или с какой-нибудь смесью?

— Нет, я еще не знаю, — смешался Морель. — Я только предполагаю…

— Морель, если вас будет двое, это уже много. Тогда я при всем моем старании не спасу вас.

— Что вы имеете в виду, мой хозяин?

— Неужели они вас не обзывают евреем, мой друг?

— Но я же не еврей. Я им уже много раз растолковывал.

— Вы видели портреты этого человека, который работает у Сталина? Этот их нарком Молотов? Сталин считает, что он не еврей. А мне кажется, что чистокровный юда…

— Видите, чем отличаетесь вы от Сталина. Сталин защищает, а вы… Сразу меня зачислили туда, откуда я никогда не выберусь…

— Если вас посадят наши эти палачи, то вам никогда не вырваться. Вы не докажите там, внутри тюрьмы, когда вас посадят за десять замков, что вы — совсем другой национальности, не такой, как этот их нарком Молотов.

— Почему вы решили, что таких надо убивать?

— Да потому, что они распяли Христа. Они всегда безнаказанны. Это меня, если хотите знать, бесит. Почему они такие?.. — Он сделал паузу и потом жестко выдавил: — Я вас уважаю, Морель. Я ограждаю вас от любых случайностей. Но я умываю руки, если вы приведете к нам еврейку.

— Следовательно, не стоит при вас говорить о каких-то серьезных вещах.

— Нет, не правда. Со мной вы можете говорить, сколько угодно. Но с другими — будьте осторожны… Вы знаете, почему Сталин живуч и его беспрекословно слушают?

Морель пожал плечами:

— Не могу ответить.

— Не можете? — удивился фюрер. — Это же так просто. Сталин все засекретил. Они имели, мой друг, привычку. Боролись с царем, конспирировали дела. Сейчас все труднее и труднее достать материалы их пленумов. Уж не говоря о Политбюро. Нам надо учиться тоже держать все в секрете. И мы непобедимы.

— Но вы же говорите с народом…

— С народом? Вы верите, что есть где-то народ? Это кричащая и рычащая толпа, Морель.

— У вас есть основания верить, что народ вас поддерживает…

— Поддерживаете вы меня, Морель. Я всегда вам благодарен… Насчет меня и народа… Я тут не заблуждаюсь… Я смотрю на своего нового друга и кое-чему учусь у него.

— Да, у него есть чему поучиться.

— Вы считаете? Впрочем… Благодаря мастерству политического и психологического манипулирования моего друга общественным сознанием своего народа, он решил многие проблемы эпохи… Кто может так долго править, держа людей под страхом?.. Кстати, вы когда-либо узнавали, какие лекарства ему выдают? Перед выходом к своим даже соратникам? Я слышу какие-то легенды о его этой походке… Что он перед этим употребляет? Почему спокойно говорит и люди боятся его? А я — раздражителен… Я кричу… Я надрываюсь… Почему вы ничего не придумаете для меня, чтобы я не выглядел иногда как клоун?

— Ваши таблетки, мой хозяин, единственные… Они укрепляют ваше здоровье. Вы немножко возбуждаетесь. Но вы совсем другой человек, чем ваш новый друг… Зачем вам завидовать ему?

— Может, мы поделимся с ним лекарствами? Пусть мы станем с ним долгожителями… Европа будет под нашим сапогом. Что же мой друг станет надрываться, везти нам то, что можно взять у других?

Фюрер то ли шутил, то ли говорил все это всерьез. Морель, однако, испугался:

— Нет, нет, мой хозяин! Нет. Это мой секрет. Он принадлежит вам и мне. И сколько бы вы меня не упрашивали, я не дам ни одной таблетки постороннему, другому. Обижайтесь на меня или не обижайтесь, но не просите…

Настои на своем Гитлер, пошли своему другу партию таблеток, помогающих даже от экземы (у Сталина она тоже была), и кто знает, что бы произошло? Дотошные русские обязательно проверили бы содержание таблеток «лично фюреру». Да, дозы стрихнина постепенно-постепенно увеличивались, увеличивались. А фюрер их пил, пил… И нельзя было подступиться к Морелю. Всех, кто подступался, убирали, прятали. Через пять лет, в конце 1944 года, когда над Германией нависла смертельная опасность, посмелее стали говорить о Мореле как о каком-то агенте…