Марк Раабе - Надрез

Габриэль не отвечает. В подвале прохладно и душно, но его бросает в жар, пот сочится из всех пор. Миновав склад, он осматривает стены коридора. Слабый луч фонарика играет на шестнадцати дверях. По восемь с каждой стороны. Габриэль методично осматривает помещения. Скрежет открывающихся замков успокаивает его.

В девятой комнате он натыкается на полки с картонными коробками. Взметая пыль, он открывает первую попавшуюся, и его сердце начинает биться чаще. В коробке лежат толстые папки, на них наклеены бумажки с именами. Дакварт, Деллана, Демски…

«Прошу тебя, Люк, остановись!»

«С каких это пор ты о чем-то просишь?»

Просмотрев семь коробок, он наконец доходит до буквы «Н» и начинает перебирать папки. Не то имя. Не то. И опять не то. А потом…

Пыль пляшет в луче фонарика, точно рой светлячков. «Науманн, Габриэль». Пульс зашкаливает. Дрожащими пальцами он вытаскивает папку из коробки.

«Я тебя предупреждал. Не говори потом, что я тебя не предупреждал, Люк!»

«Не называй меня так. Ты меня с ума сведешь».

«Я? Тебя?»

Габриэль листает папку. Диагнозы, отчеты о лечении, выводы врачей, документы из приюта, еще отчеты, бесчисленные расшифровки магнитофонных записей его сеансов терапии с Дресслером. Термины кружат над его сознанием, точно рой призраков. Шизофрения. Седация. Электрошоковая терапия. В голове у Габриэля все плывет, как бывает при лихорадке. Галоперидол, флуфеназин, мидазолам, лорметазепам – препараты кажутся ему старыми знакомыми, о которых он давно забыл, но вдруг они вновь появились в его жизни. Никто не говорил ему или другим пациентам, какие медикаменты и в какой дозировке им дают. Тебе делали укол – и баста. А поскольку Габриэль обычно сопротивлялся, его привязывали ремнями. И если его не связывали, а он начинал отбиваться, то от уколов оставались синяки. Однажды игла сломалась в его предплечье – и после этого медсестры использовали только сверхпрочные иглы. Вспомнив об этом, Габриэль потирает плечо. След от укуса болит, но он продолжает листать.

Науманн, Габриэль. 07.05.1986. 03: 20. Пациент проявляет агрессию, отказывается выполнять распоряжения. Начинается очередной приступ психоза. Для диагностики была проведена магнитофонная запись бреда пациента. Потребовалась фиксация пациента и незамедлительное проведение сеанса электрошоковой терапии с целью нейронального переструктурирования. После сеанса пациент спокоен, слегка рассеян.

Габриэль смотрит на пожелтевшую бумагу. Ему кажется, что пыль снопом искр влетает ему в нос, проникает в мозг, и там бьется о невидимую стену.

…лежит… просто лежит. Рядом, совсем рядом… я еще никогда не видел такие глаза… точно пламя… красные глаза чудовища… Люк, я боюсь… мы же всех… нет, ты трус… возьми… он убьет меня… он того не стоит… Люк… он мой отец… он чудовище, опасное, страшное чудовище… кто чудовище? Люк, ты тоже чудовище… ты хочешь быть чудовищем? Нет, нет, нет… неужели никто не видит, что я не хочу так поступать… если ты этого не сделаешь, то и сам станешь чудовищем, как он…

И вдруг по стене пробегает трещина, узкая, маленькая, как замочная скважина в двери, а за дверью бушует старый кошмар. Он словно слышит свой голос из-за двери, но в замочную скважину ничего не видно, и он ничего не чувствует, хотя его сердце бьется все чаще.

…почему так лежит… я должен поднять… так сделай это и заткнись… ладно, хорошо… ничего хорошего… скорее… сдвинуть вперед? Так трудно, почему так тр… ты дрожишь… прекрати! Хватит дрожать… целься… я сделаю это, сделаю… разве ты не видишь, я… пьян, он пьян… он правда чудовище?

Откуда ты знаешь?

Ты уверен?

…Так и есть, отец… Отец!

…Не вмешивайся…

…Я выстрелю, я сейчас выстрелю…

…я… сейчас!

…Ох… Моя рука, моя рука!

…Он… я попал в него…

…Люк, ты в него попал…

…Да-да… я должен был…

Ты теперь мне поможешь?

Осознание сражает Габриэля ударом топора. История болезни выскальзывает из его онемевшей руки, и кажется, что тьма объяла его. Он больше ничего не чувствует – и в то же время чувствует все. Боль в руке и плече проходит, но не потому, что ему больше не больно, – просто теперь боль пронзает все его тело.

«Я же тебя предупреждал» , – плачет голос.

«Почему ты не сказал мне раньше?»

«Я не знал, я же этого не знал» .

«О чем же ты меня предупреждал?»

«Не знаю» .

«Не знаешь? Ты знаешь меня лучше, чем кто бы то ни было в мире, и ты не знал, что я застрелил своего отца?»

«Я боялся. Я не хотел, чтобы меня наказали» .

Дэвид нетерпеливо ерзает в мягком кресле, обитом коричневой кожей. Уже половина шестого, он полтора часа ждет, когда же прекратится это непрерывное шуршание страниц, но доктор Ирена Эсслер всегда подходила ко всему с неизменной тщательностью.

Дэвид смотрит на композицию Гюнтера Юккера на стене за спиной врача. Вбитые гвозди образуют спираль, будто притянутые неумолимым магнитом судьбы. Он думает о Шоне, о ее молчании, о его молчании, о его смущенных и немногословных извинениях. Но что он мог сказать ей по телефону?

Мой брат застрелил моих родителей…

Его разыскивает полиция…

Я его предал…

Вся эта история – как произведение Юккера. Каждый гвоздь повернут в другую сторону, и можно увидеть спираль, только когда смотришь на все гвозди одновременно. У Дэвида как камень с души свалился, когда Шона не стала его расспрашивать.

– Вы понимаете, что я вообще-то должна уведомить полицию? – спрашивает доктор Эсслер. Ее темно-карие глаза – точно старые отполированные камешки для игры в косточки.

Дэвид раздраженно хмурится. Глядя на него поверх очков в красной оправе, Ирена откладывает папку с ксерокопиями в сторону.

– Откуда это у вас?

Дэвид вздыхает.

– Я же вам говорил, сложная ситуация.

Она смотрит на него, восседая за антикварным письменным столом. В точности как тогда. Только кресло тогда было еще больше. А ее волосы были не седыми, а просто светлыми. И очки ей были не нужны. Впрочем, когда речь заходит о человеческом характере, очки ей и сейчас не нужны.

– Почему вы пришли с этим ко мне?

– Потому что я в этом не разбираюсь, мне нужно…

– Нет-нет, – отмахивается она. – Я спрашиваю, почему вы пришли с этим именно ко мне?

– Вы единственный психолог, которого я знаю. И я вам доверяю.

– То, что я провела с вами несколько сеансов психотерапии, когда вы были еще ребенком, не означает, что я не стану учитывать права вашего брата. – Она сурово смотрит на Дэвида, взгляд – как заледеневшая земля.

Он отворачивается.

– Я думал, вы единственная, кто поймет, как это для меня важно.