Джеймс Кейн - Почтальон всегда звонит дважды. Двойная страховка. Серенада. Растратчик. Бабочка. Рассказы

— О, теперь понимаю…

— Ты отсюда домой?

— Не знаю. Наверное.

— Тогда приготовься — за тобой будут следить. И ночью, и днем за тобой будет хвост. Телефон тоже может прослушиваться.

— Да как они смеют!

— Очень даже смеют, будь уверен. Там уже наверняка установили диктофон, они исхитряются запрятать его в такое место, где и в голову не придет искать. Тем более квартира огромная, что очень облегчает задачу. Не знаю, каковы твои намерения, да и ты, наверное, сам еще толком не решил, как действовать дальше. Но в любом случае помни: дело может обернуться очень скверно. Если ее схватят, я, разумеется, постараюсь сделать все, что в моих силах, но предупреждаю — дело скверное. И хорошо бы ее не нашли вообще… Так что будь осторожен.

— Хорошо.

— Тебя используют как приманку.

— Постараюсь быть осмотрительнее.

На Двадцать Второй авеню меня уже ждала целая толпа репортеров, и я задержался минут на десять. Посчитал, что лучше как-то ответить на вопросы и избавиться от них, а то потом будут доставать весь день. Не успел я войти в квартиру, как зазвонил телефон. Это из газеты, они предлагали мне пять тысяч долларов за историю убийства и предваряющую ее историю нашего знакомства и любви. Я сказал «нет» и повесил трубку. Телефон затрезвонил снова, тогда я позвонил дежурному на коммутатор и попросил не соединять меня ни с кем, а также никого не впускать. В дверь позвонили. Гарри и Тони, им не терпелось рассказать мне все. Я достал стодолларовую банкноту, протянул им и предупредил насчет диктофонов. Мы вышли в холл, и там шепотом они поведали мне следующее. Оказалось, она ушла не сразу. Успела зайти в квартиру, переодеться, собрать кое-какие вещи. Минут через пять-десять она два раза нажала на кнопку в лифте. Тони все это время держал лифт на нашем этаже. Открыл, втолкнул ее, и они спустились в подвал. Оттуда через боковую аллею вышли на Двадцать Третью улицу, там он поймал такси, и она уехала. С тех пор он ее не видел, и полиции, разумеется, не сказал ни слова. Гарри в то время был внизу, в вестибюле. Он не обратил особого внимания на разбегавшихся гостей, и парень из службы иммиграции тоже. Как фараоны узнали, что произошло, неизвестно. Должно быть, все же кто-то из гомиков стукнул, подумав, что лучше будет сообщить. Во всяком случае, она еще не успела уйти, а фараоны уже были в квартире Хоувза.

Они ушли, а я отправился к себе. Телефон молчал, но я начал искать диктофон. И, как и следовало ожидать, обнаружить его не удалось. Выглянул в окно — посмотреть, не наблюдает ли кто за квартирой снаружи. Не заметил никого и ничего. И уже начал склоняться к мысли, что у Шолто чересчур развито воображение.

Около двух почувствовал, что проголодался, и вышел. Репортеры, все еще торчавшие внизу, бросились навстречу, но мне удалось вырваться и прыгнуть в такси. Доехав до Четвертой авеню, я попросил водителя свернуть на Вторую и ехать по ней, затем вышел у ресторана, на углу, невдалеке от Двадцать Третьей улицы. Заказал еду и записал номер платного телефона-автомата, установленного в вестибюле. Затем вернулся домой и, проходя мимо мальчика, дежурившего на коммутаторе внизу, попросил соединить меня с мистером Куглером, если тот позвонит. Затем поднялся к себе и набрал номер ресторана.

— Мистер Куглер у вас?

— Не вешайте трубку. Сейчас взгляну.

Я не вешал и через минуту вновь услышал тот же голос:

— Нет, мистера Куглера сейчас нет.

— Когда придет, попросите позвонить мистеру Шарпу. Шарпу.

— Слушаюсь, сэр. Передам.

Я повесил трубку, и минут через двадцать раздался звонок.

— Мистер Шарп? Это Куглер.

— О, добрый день, мистер Куглер. Я насчет этого пропуска в оперу, который обещал. Боюсь, придется вас разочаровать. В ближайшие дни ничего не получится. Возможно, вы уже знаете из газет, у меня неприятности. Может, отложим до следующей недели?

— Да, разумеется, мистер Шарп. В любое время, когда вам будет удобно.

— Вы уж извините, мистер Куглер.

Я повесил трубку. Я знал, что Шолто понял и принял мою информацию. Никакого Куглера я, разумеется, не знал.

Гарри приносил мне свежие выпуски газет по мере их поступления в продажу, так что я был в курсе. Ее до сих пор не поймали, хотя разыскали таксиста, увозившего ее с Двадцать Третьей улицы. Он рассказал, что довез ее до Бэттери-парк и что она расплатилась пятидолларовой бумажкой, которую ему пришлось бежать разменивать в кассы сабвея, а когда он вернулся, увидел, что она уходит с чемоданом. Он также рассказал, что машину его остановил Тони, и Тони пришлось совершить еще одно путешествие в участок. Там он узнал, что полиция склоняется к версии о ее самоубийстве и что вроде бы они даже собрались вылавливать тело из реки. Мне продолжали поступать телеграммы, письма и карточки, бог знает откуда и от кого, в том числе от поклонников, любителей оперы, знакомых и малознакомых людей и никому не ведомых адвокатов по разным темным делишкам. Пришло известие от «Панамьер» — они сообщали, что программу временно будет вести кто-то другой. Пришло письмо и от Лютера, где он выражал уверенность, что мне стоит воздержаться от выходов на оперную сцену, пока все не прояснится. В дневном выпуске в разделе новостей была напечатана статейка о Пудински. Увидев заголовок, я похолодел. Он ведь был единственным человеком, который мог что-то знать обо мне и Уинстоне. Но, даже если и знал, он не сказал ничего. Просто расписал, каким прекрасным человеком был Хоувз, какого надежного и преданного друга он потерял в его лице. Он даже нашел оправдание доносу в службу иммиграции, подчеркнув, что Уинстон в глубине души руководствовался самыми честными и благородными намерениями.

Около семи я вышел пообедать, снова отбивался от репортеров, затем съел бифштекс в ресторане на Бродвее. Моими портретами пестрели, кажется, все городские газеты, однако, как ни странно, никто меня не замечал. Наверное, потому, что большинство фотографий было сделано в Голливуде, а я с тех пор изрядно прибавил в весе. Ведь по возвращении из Мексики толстым меня назвать было никак нельзя. К тому же начались нелады со зрением, и я носил очки. Я поел, немного прошелся по улице и часам к девяти вернулся. Гуляя, я непроизвольно, сам того не желая, все время оборачивался — посмотреть, нет ли за мной хвоста. И в такси непрестанно вертел головой, проверяя, не едет ли сзади какая-нибудь подозрительная машина.

Дома ждала новая кипа писем и телеграмм, но распечатывать их я не стал. Посидел, перелистал газеты. Похоже, ничего не оставалось, как лечь спать. Я лежал в постели, сперва пытался думать, потом заснуть. Ни то ни другое не получалось. Потом, наверное, все же задремал. Проснулся в холодном поту от собственного стона. Весь прошедший день вылился в бессмысленную лихорадочную суету с поездками на такси, попытками отбиться от репортеров, попытками сбить полицию со следа, если они вообще следили за мной, и чтением дурацких газет. Только теперь до меня, похоже, дошло, в какую историю мы влипли. Ее разыскивают за убийство и, если поймают, сожгут живьем на электрическом стуле…