Андрей Хорошавин - Пёс

Покачиваясь из стороны в сторону, в такт звякающей цепочке, он двинулся к Толику. Остальные шли за ним цепью. Грязно выругавшись, Толик бросился навстречу крепышу с палками и мгновенно получил короткий удар по плечу. Рука онемела и повила. Блеснув лезвием, нож выпал в траву. Толик опешил. И тогда, крепыш, пронзительно вскрикнув, обрушил своё оружие Толику на голову.

Упав на колени, оглушённый, он почувствовал, как кровь, тёплой струёй полилась по переносице. Стало солоно во рту. Удары посыпались со всех сторон. В глазах потемнело. За спиной постепенно затихал визг избиваемого Тимохи. Толик потерял сознание.

Очнулся он, от подступающей к горлу тошноты. В голове звенело. Толик встал на четвереньки и обильно проблевался. За тем осторожно дотронулся до лба. Застонал.

– Ссуки, бля! Поубиваю!

Толик с трудом поднялся на ноги. Колени дрожали. Осторожно, не делая резких движений, осмотрелся. Тимоха лежал чуть поодаль, уткнувшись лицом в кочки, и тонко скулил. Мотоцикл был не тронут. Пацаны исчезли.

Толик, шатаясь, направился к ручью. Холодная вода смыла кровь, взбодрила и привела мысли в порядок.

Возвращаясь к мотоциклу, он с досады пнул сапогом моток верёвки. Остановился. Постоял несколько секунд, морща лоб, и… бросился обратно к ручью. Обшарив все кусты в радиусе десяти-пятнадцати метров, Толик вернулся на поляну.

Собаки нигде не было.

Луч солнца коснулся его щеки. Он почувствовал тепло, но глаз не открывал. Как будто кто-то гладил его тёплой ладошкой по лицу.

Всё изменилось. И он почувствовал это. Он лежал, не открывая глаз, и прислушивался к себе. Прошлое ушло. Ни тревог, ни страхов. Всё сделалось ясным и понятным. Сердце стучало ровно и спокойно, и не отдавалось болью в висках. Дышалось легко и приятно. Покой, чистота, и ясность. Он почувствовал окружающий мир, ощутил его реальность. Теперь он точно знал, как нужно жить.

Открыв глаза, он сразу понял, что не один в комнате. Легко приподнявшись на локтях, он повернул голову. Она сидела на краешке кровати, и строго смотрела на него большими тёмными глазами. Бледное лицо. Чуть вздёрнутый нос. Между сдвинутыми бровями, пролегла тонкая как волосок неглубокая складочка. Тёмные волосы едва не доставали до плеч. Руки она скрестила на груди. Синее платьице разошлось по шву над правым плечом. Грязные мокрые трусики валялись на краю кровати. Она качнула ногами и вздохнула:

– Ты забрал меня к себе и теперь я всегда буду с тобой. Только из-за тебя я описалась, и мне нужны другие трусики. У тебя ведь есть трусики? Ты принесёшь их мне? – Она произнесла всё это скрипучим голосом. Её рот почти не открывался, а посиневшие губы едва шевелились.

Он вскочил на ноги, и было бросился в сарай за коробкой. Но она остановила его:

– Погоди! – Он замер в дверях. – Сначала умойся и надень всё чистое, а то я не буду играть с тобой. Ты ведь больше не «Рвотный порошок»? А потом всё тут прибери. – И она кивнула головой, указывая, что нужно убрать. И тогда он заметил липкую грязную, размазанную по полу жижу и исковерканное посиневшее тельце. – Сам напачкал – вот и убирай.

Осклабившись одной половиной рта, он закивал головой, и бросился снимать со стены старую оцинкованную ванну. Быстро растопив печь, он поставил на неё два ведра с водой. Потом из третьего ведра половину вылил в эмалированный таз.

– Сначала убери вот это. – Она указала пальцем на труп. – Возьми лопату и закопай в погребе под ящиком с картошкой. Только копай глубоко. И всю свою грязную одежду то же закопай туда. И мои трусики.

Когда он уже без одежды, весь в земле, выбрался из подполья, она указала ему на таз.

– Теперь возьми тряпку и помой пол. Наболтай в таз мыла.

Он всё исполнил в точности. Мыл старательно, даже вспотел весь. Ему нравилось делать то, что она ему говорила. Как тогда в садике, в песочнице.

– Теперь наливай воду в ванну и мойся с мылом.

Он вылил успевшую подогреться воду из вёдер и забрался в ванну.

– Сначала помой голову. С мылом. На два раза. Потом уши, и хорошо потри шею вихоткой. Та-ак. Теперь руки. Лучше три локти. Намыль вихотку ещё. Вот та-ак. Теперь спину и всё остальное. Хорошо намыль письку. Потри. Теперь коленки. Вот. Пятки. Между пальцев. Всё. Ополоснись и вытрись.

Он выполнил всё. Надел чистую одежду. Сбегал в сарай и принёс ей коробку с трусиками. Она выбрала с синими зайчиками. Потом он вынес воду из ванной на улицу. Потом ели. Потом спали, играли, и она давала ему трогать трусики. Убирались по дому, во дворе. Потом он зашил ей платье и повесил во дворе качели, потому, что она всё время хотела играть.

Его это радовало. Но постепенно, что-то начало меняться. Она начала капризничать. Говорила, что ей скучно. Она не давала ему покоя ни днём, ни ночью. Всё дергала за одежду и говорила противным скрипучим голосом:

– Ты взял меня к себе, вот и играй со мной. Зачем тогда ты взял меня к себе. Мне скучно-о. Не хочу больше в песочницу. Качеля скрипит. Вставай играть….

У него снова начала болеть голова. И в самой глубине головы тихо застучал молоточек. Он просил, что бы она дала ему поспать. Но она не унималась:

– Ты уходишь на работу, а я одна. Я не могу играть одна.

Она скрипела, а он мычал от злости, махал руками, и не знал, что делать. Снова появились страх и неуверенность. Он уже боялся её скрипучего голоса. Но однажды среди ночи, она вновь разбудила его и с улыбкой проскрипела:

– Ты должен взять к себе ещё одну девочку. Она будет моей сестрёнкой. И тогда мы будем играть с ней.

Рука заживала медленно. Врачи, как мозаику, буквально склеили мясо и кожу по кускам, наложив уйму швов. Предплечье, было сплошь перепахано шрамами. Спасибо, хоть сухожилия уцелели. Вот уже около месяца, Батеев торчал в стационаре, постепенно наливаясь раздражением и злобой от безделья. Валентина регулярно навещала его в больнице, сообщая о ходе дел, и старательно записывала его указания. Ей приходилось всё подолгу объяснять. Что и как нужно сделать, куда съездить, кому и сколько заплатить. После каждого её посещения, Батеев, что бы не сорвать на ком ни будь злобу, подолгу сидел в туалете и читал.

Но однажды, Валентина явилась в поликлинику раньше обычного. Она сообщила, что ночью из загона пропали два поросёнка. Рабочий спьяну не загнал их в свинарник, а утром поросят уже не было. Осталась только кровь на полу загона. На следующую ночь рабочий согласился покараулить. Но под утро заявился пьяный, сказал, что отказывается сторожить по ночам и молол про каких-то собак.

– Дура!! – рявкнул Батеев на жену, и в этот же день покинул больницу, обматерив напоследок санитарку за отказ выдать ему одежду без разрешения врача.

Вечером того же дня Батеев замотал руку бинтом, пропитанным соком облепихи, забросил на сидение УАЗа двустволку, пакет с едой, нож, и рванул к свинарнику.