Ираида Лиманова - Как я убила Наташку

– Давно у нас не было такой красивой покойницы.

Санитары морга, отдавая нам тело, говорили, кажется, искренне. Подозреваю, что это – одна из десятка заготовленных заранее фраз, что произносятся ежедневно в скромной надежде получить от родственников сумму «сверх прейскуранта». Но, клянусь Богом, на этот раз они говорили правду. Как она хороша, эта бледная восковая кукла!

Жалко её, как ребёнка. Может, поэтому по-детски обиженным мне видится её лицо: «почему я жила так мало?» Может, поэтому только мне кажется, что одно веко прикрыто не полностью, и из-под ресниц она смотрит искоса в мою сторону насторожённым взглядом.

Рану на её виске прикрывает чёрная кружевная косынка. Она бы ни за что не повязала такую. Любимый берет из белой норки. Нужно было надеть его. Чёрт! Какая разница.

Ей холодно? Мы сейчас зароем её в мёрзлую землю.

Я замечаю тёмное трупное пятнышко на её пальце, и мне становится не по себе. Мы обычно не видим этого страшного перехода из мира живых в мир мёртвых – не видим, что там с ними происходит, все эти отвратительные изменения смерть проделывает втайне. И только иногда нечаянно приоткрывается фрагмент её начатой раньше времени разрушающей работы.

На воротах кладбища надпись – «Мы были, как вы, а вы будете, как мы». Но я – не хочу. Не могу. Невозможно представить.

Да ещё и какие-то бабульки шепчутся за спиной, причитают «Ох-ох, такая молодая, ей будет скучно там одной лежать. Вот посмотришь, не пройдёт и года – заберёт кого-то к себе. Тоже молодого». Нет. Только не меня.

Заканчивайте скорее.

Гвозди вбивают в гроб. Кто-то включает на мобильнике музыку «Аве Мария». Могильщики деликатно пытаются стучать в такт. Не получается.

Если бы можно было избавиться от всех этих мыслей, от несусветной чуши, даже сейчас засоряющей мозги, осталась бы только гулкая пустота. А в ней всего два слова: «Больше – никогда».

Как пересекаются пути убийцы и его жертвы? Вот они просыпаются утром – в разных концах города, или, может, в одной квартире. Умываются, чистят зубы. Всё – как обычно. Но вечером один из них уже не вернётся домой.

Неужели никого не кольнуло предчувствие, что наступил главный для них день? Возможно, они встретятся сегодня первый и единственный раз. А может, знакомы уже долгие годы. Возможно, один из них планировал убийство, долго и продуманно вычисляя детали. А вдруг это произошло случайно, без причины, без вины, даже без внезапного взрыва эмоций?

Было ли это расписано заранее – людьми, судьбой, или просто спонтанным стечением обстоятельств? Может, просто «так совпало», а может, жизнь долго и замысловато вела каждого из них к этой «точке пересечения», с детских лет раскраивая и подгоняя один к другому разрозненные факты, чтобы затем мгновенно сложился пазл под названием «смерть»?

И уже в данной точке времени многовариантное будущее стало одновариантным прошлым.

…Как бы то ни было, но сейчас только утро. Ещё ничего не произошло. Все мы пока – под защитой родного тёплого пространства своего жилья. Я смотрю на своё полусонное отражение в зеркале. И, наверное, то же самое в эту же минуту делает Наташка.

Когда я просыпаюсь, первое, что вижу каждое утро – большая репродукция картины Брюллова «Последний день Помпеи». Папа подарил на день рождения. И вместо поздравления, как обычно, прозвучал очередной монолог на тему «ты уже взрослая». Смысл – нужно жить так, как будто каждый день – последний. Жить красиво, достойно, иметь свои принципы и никогда не изменять им. Поставить цель и упорно идти к ней, не размениваясь на мелочи.

Разумеется, всё это было сказано, пока мамы не было поблизости. Она бы, как обычно, не удержалась даже в такой день, и напомнила папе, что из-за его так называемых принципов мы живём в крошечной «двушке» в Медведково, что у него до сих пор нет собственной студии, а ведь он не хуже других художников, которые уже и лауреаты, и госзаказы имеют, и дачи, и так далее, и так далее…

Я смотрю то на папу, то на людей на картине. Боже, почему я не такая, как они?

Говорят, если девочка похожа на отца – будет счастливой. Не знаю. Пока что я очень страдаю от того, что уродилась папиной копией. Единственное, что досталось от мамы – это зубы. И ещё примета считается, если у человека передние зубы «наезжают» друг на друга, это выдаёт склонность к убийству. Тогда это – точно про меня. И это ужасно. Мама у меня – очень красивая женщина. Возможно, даже самая красивая на свете. Только зубки «подкачали». Она всю жизнь из-за этого стесняется улыбаться. Но я догадываюсь, что это – не единственная причина. Просто характер такой … невесёлый. Уж нам-то, самым родным, могла бы улыбаться, пока посторонние не видят. Но никогда у нас в доме не слышно смеха, и праздники проходят дежурно.

То, что зубы у меня растут неровно – ещё не самое страшное. Поношу «брекеты» – и со временем голливудская улыбка обеспечена. Но в остальном – на всю жизнь придётся остаться уродиной. Мама рассказывала, что когда я была ещё только «в проекте», она загадала – не важно, на кого будет похож ребёнок, главное – мамин нос. Но, увидев меня в первый раз в роддоме, расстроилась – ноздри крошечные, но сразу видно, папины. А мою внешность описывает так: «Ноги-ноги-ноги и нос». Хорошо, хоть дылдой не обзывает, как некоторые.

В самом деле, к 12 годам вымахать выше собственной матери – это кого хочешь огорчит. «Не верится, что я девять месяцев вынашивала этого монстрика» – вздыхает мама, когда думает, что я её не слышу. И всё чаще тихо огорчается, инспектируя мои недостатки – рост, худобу, большой рот, какие-то неправильные лодыжки и «татарские» скулы. По поводу носа она меня уже утешила: «вырастешь, сделаешь пластическую операцию».

А на картине Брюллова все такие обалденно красивые и правильные. Округлые контуры тел. Смуглая матовая кожа, большие тёмные глаза, идеальный овал лица – у всех без исключения, даже у стариков. И это – под угрозой смерти. Интересно, а в тот момент, когда их уже практически накроет эта огненная лава, они останутся такими же прекрасными? Или смерть уродует? Но художник остановил именно это мгновение – за несколько секунд «до». Наверное «после», настолько страшно, что лучше бы этого никогда не видеть. А главное, не чувствовать. Я вот, например, настолько привыкла смотреть каждое утро на этих обречённых, что уже почти не сопереживаю, а только в сотый раз пробегаю глазами по знакомым линиям, наслаждаюсь чистотой насыщенно- красных и синих тонов одежды.

Жалко, что само извержение вулкана – где-то на самом дальнем плане, и нам показывают только отсветы. А то, что происходит землетрясение, видно по наклонившимся статуям на порталах зданий. Но наклонились они вполне эстетично, в строго отведённом для них углу полотна. Так что совсем не страшно.