Вера Клаусова - Страх. Детектив на один вечер

– Ну, я мог бы тебе в этом помочь, – неуверенно предложил я. – Если уж я все равно живу у тебя…

Томаш отрицательно махнул рукой:

– Об этом не может быть и речи. Ты же приехал сюда, чтобы сосредоточиться и продолжить работу. Речь идет о твоем большом романе, деле всей жизни. Так что не пытайся выкрутиться. Или тебя тут что-то не устраивает?

– Нет-нет, все в порядке, – ответил я сконфужено. – Только вот…

– Может, тебе не нравится твоя комната? Если хочешь, можешь перебраться в другую, места тут много. Думаю, спокойная обстановка для писателя – это самое важное.

Томаш был таким тактичным, что мне стало неловко. Ну, не мог же я, в конце концов, заявить ему, что то, что он назвал моим «большим романом», меня теперь нисколечко не занимает, а главное и единственное мое желание – побольше разузнать о той, которая была изображена на портрете. Я мечтал познакомиться с ней, узнать, где она живет, увидеть ее, говорить с ней…

– Да нет, комната отличная, – ответил я. – Через несколько дней я соберусь с мыслями и начну работу.

Томаша вполне удовлетворил мой ответ, и больше мы не заводили разговор на эту тему. Ведь я все равно не сумел бы объяснить того, что со мной произошло. Тем более, избавиться от волны чувств, которые нахлынули на меня после встречи с этой незнакомкой на картине. Все это было ужасно абсурдным, да и сам я казался себе попросту смешным.

Несколько дней я провел в раздумьях, как снова попросить у Томаша разрешения осмотреть комод в мансарде – и, наконец, решил сказать ему правду, разумеется, приукрашенную.

– Помнишь, мы говорили о картине в моей комнате? По-моему, я знал ту девушку на портрете, – сказал я тоном, который мне самому казался непринужденным и почти равнодушным. – Вроде бы я когда-то встречался с ней, хотя уже и не помню, где и когда. Ты не возражал бы, если я немного осмотрю то, что осталось в том комоде под крышей? Может быть, мне удастся отыскать нить. Знаешь, мне очень хочется узнать, кто эта девушка и где она теперь. Как фамилия того человека, у которого ты купил дом?

Томаш смерил меня исподлобья и буркнул:

– У меня, разумеется, было где-то записано, только я вряд ли сразу сумею это найти.

Я понял, что он принял мои слова за новую уловку, чтобы в очередной раз отвертеться от неприятной работы и отдалить момент, когда не останется ничего другого, кроме как сесть за стол. Томаш отлично знал, какой я лентяй, тем более, в начале работы. Но ему и в голову не могло прийти, что я поставил своей главной целью узнать о Веронике как можно больше.

Комод оказался самым обыкновенным, старомодным, выкрашенным белой краской, довольно большим, с четырьмя массивными ящиками. Добротная вещь, но до антиквариата ему было далеко, тут Томаш преувеличил. Я заметил, что у меня дрожали руки, когда я выдвигал верхний. Но я не стеснялся этого.

Разумеется, ничего особенно ценного там не оказалось. Ящики были набиты всякой всячиной. Очевидно, чувство порядка Веронике (если он принадлежал ей) было почти незнакомо. Внутри оказались старая одежда, явно сваленная в одну кучу перед отъездом, да всякие безделушки из числа тех, которые берешь в руку, словно взмешивая и оценивая, стоит ли их прихватить с собой или оставить на месте навсегда позабытыми в ящике старого комода в мансарде. Наверняка Вероника именно так и поступила: задумывалась на несколько секунд над каждым предметом и наполнялась воспоминаниями, с ним связанными. А потом со вздохом укладывала его на прежнее место и задвигала ящик. Сколько воспоминаний и вещей нельзя захватить с собой, тех бесценных мелочей, отслуживших свое, лишних, разбитых, испорченных, которые когда-то были так любимы… С большой поклажей за плечами путешествовать невозможно.

Я нашел простую расклешенную юбку из шерстяной клетчатой ткани, с высоким поясом и широкими бретельками. Такие юбки носили все девочки в середине семидесятых. Засушенный цветок в картонной папке, куклу с треснувшей головой, давно засохшую перьевую авторучку… Наверное и вправду глупо забирать с собой такие вещи. Это показалось мне бессмысленным и трогательным одновременно. Может, именно эта кукла была ее любимой игрушкой – так, по крайней мере, хотелось мне думать.

Я сунул руку поглубже в ящик ниже и выловил пару туфелек или, скорее, балетных пуантов из белого шелка с длинными шнурками. Они были потертые и грязные, шнурок на правом порвался и был связан на скорую руку.

Потом моя рука наткнулась на плоскую круглую пудреницу с нарисованным на крышке изображением светской дамы в огромной шляпе с перьями. Шляпа была зеленая, украшенная красными розами, а дама под ней – последняя французская королева, которая много-много лет тому назад на плахе лишилась как шляпы, так и головы под ней.

Когда я неосторожно раскрыл пудреницу, из нее выпала ватная пуховка, и я почувствовал сладкий аромат, от которого закружилась голова. Я закрыл глаза и прислушался к тому, насколько приятно находиться рядом с Вероникой. Мне казалось, что она стоит рядом со мной, в этой запущенной мансарде, что на ней – клетчатая юбка, на ногах – пуанты, а в руках – кукла, еще не старая и не разбитая, и мне достаточно протянуть руку, чтобы прикоснуться к ней. Она улыбалась мне уже знакомой улыбкой, и мы оба утопали в волшебном аромате ее пудры.

Я открыл глаза, и Вероника исчезла. Но взамен ее остались пудреница, и балетные пуанты, и кукла, и юбка, и улыбка на портрете, и имя – и все это было куда больше того, о чем я мог даже мечтать.

Я добрался до нижнего ящика, но больше не нашел ничего интересного. Впрочем, нет, была еще одна вещь: синяя школьная тетрадь, на первый взгляд самая обычная, какими до сих пор пользуются школьники. Идеальный почерк на обложке сообщал, что тетрадь служила для сочинений по чешскому в последнем классе гимназии.

Я поразился, как до самой последней минуты все играло в унисон, как будто так и было задумано. Тетрадь без всяких околичностей сообщила мне, в каком городе жила Вероника и какой была ее девичья фамилия. Все эти бесценные знания достались мне так легко, что я даже не успел удивиться.

Как и тому, что она выросла в том же городе, что и я сам, и ходила в ту же гимназию…

Когда я прочел ее сочинения, я узнал о ней еще больше. Ее взгляды на жизнь, на окружающий мир, на людей… Последние годы ее учебы совпали с годами так называемого режима нормализации, и Вероника, как и почти все остальные молодые люди в то время, тоже не избежала депрессии. Тогда мы еще не знали, что впереди нас ждет больше десяти лет унылого застоя.

Стоило пробежать глазами несколько первых страниц ее тетради, как мне стало ясно, что Вероника выражает свои мысли на бумаге необычайно легко, да к тому же и сама об этом знает. Ее последнее сочинение называлось «Наперекор мечте» и начала она его цитатой из поэмы, которую я в молодости очень любил, но забыл позже: «И главное – идти наперекор мечте».