Владимир Никифоров - Снайперы (сборник)

– Обедать иди, лысый хрен!

В каюте начальника конвоя полумрак, единственное окно занавешено. Клавдия, в одной нижней сорочке, сидит в ногах узкой железной кровати: вдвоем лежать здесь можно только в известном положении.

– Ой, Федя, как я тебя ждала! Всю зиму! Мой-то все весну ждет не дождется, как он в первый рейс на барже выйдет, он этой рекой просто болеет, а я – другого жду. Что вот пригонят колонну, а начальником у них – офицер! Молодой! Здоровый! Красивый!

Начальник конвоя, который ощущал себя не очень молодым, здоровым и красивым, да и офицер он – так, самый маленький, почувствовал почти что ненависть к этой крупной бабе с жидким пучком волос на маленькой тупой головке.

– И ты… каждый раз? С каждым?..

– Да сколько вас, каждых-то? – искренне удивляется Клавдия. – Что я, мужика не могу иметь, хотя бы раз в год, но чтоб досыта?

– Можешь, – бормочет он и поворачивается, устраиваясь поудобнее, а она понимает его движение по-своему, валится на него, накрывает большим телом, ерзает:

– Ну! Ну!

– Не понукай, – хмурится он, но против воли тащит ее сорочку по толстым бедрам, освобождается от исподнего сам, она приподнимает голый огромный зад и, медленно покачивая им, снова опускается на начальника конвоя все с тем же односложным, но с разными интонациями:

– Ну! Ну? Ну-уууу!!!

За стеной на такой же узкой койке спит шкипер, свесившись ногами в кирзовых сапогах на пол. На столе пепельница, полная окурков, у кровати на полу полупустая бутылка водки. Светится глазок радиоприемника «Родина», сквозь шум, треск, завывание эфира доносится торжествующий голос диктора:

– …первым свою подпись под Стокгольмским воззванием поставил генералиссимус Иосиф Виссарионович Сталин, главный защитник мира во всем мире!

Молодой конвойный, сменившись с поста, ходит по корме баржи, ищет Верку. Вдруг его внимание привлекает квадратное отверстие в палубе, неплотно прикрытое деревянной крышкой. Он опускается на колени, приподнимает крышку, смотрит. Глаза долго не могут привыкнуть к темноте, но уши чутко улавливают Веркин голос, он незнакомо, волнующе нежен, гибок, певуч:

– Цыпочка моя, лапочка, лоскуточек, тряпочка!

Наконец молодой конвойный видит Верку, она лежит прямо перед ним внизу, на каких-то тряпках, задрав платье, и поглаживает руками темный лобок, а рядом сидит, зачарованно следя за ее действиями, мальчик, ее сводный брат. Но вот Верка тянет его на себя, снимает с него штанишки, и мальчик тычется в нее, старательно и бестолково, как заведенный.

Конвойный со стоном отползает от люка.

Дима и Андрей стоят у борта, смотрят на баржу-тюрьму.

– Сколько у нашей страны еще врагов! – взволнованно говорит Дима. – И ведь как маскируются! И в партию пролезли, и в армию, и на посты большие! Кому же верить, Андрей? Кому верить?

– Что это?

– Не что, а кто. Михаил Исаковский. «Слово товарищу Сталину».

– Ты прав, надо верить только товарищу Сталину. Если бы не он, мы не победили бы фашистов. Страшно представить, что было бы!

– А что страшного?

– Да все страшно! В рабстве у врага!

– А сейчас ты не в рабстве?

– Я – свободный советский человек!

– А это? – кивает Андрей на баржу-тюрьму. – Разве не рабство?

– Это наши классовые враги! И без ужесточения борьбы с ними нам не построить коммунизм!

– Палач так же несвободен, как и жертва. Свободными можно стать только вместе.

– Ты что? Выпустить преступников?

Андрей цедит медленно, словно нехотя:

– Каждый имеет право на преступление.

– И мы с тобой?

– Каждый!

– И на убийство? Неужели ты смог бы отнять чью-то жизнь? Не на войне, а так?

– А если война в душе?

– А совесть?

– А она сама может убить – если ты не убьешь. Совесть – страшнее любого лагеря.

– Ты серьезно?

– Нет, я смеюсь. Ха! Ха! Ха!

Появляется Маруся, на этот раз она в черных сатиновых шароварах и тельняшке с подвернутыми рукавами; волосы уложены в тяжелый узел на затылке.

– О! – говорит Андрей. – Сама Афродита!

– Вам бы смеяться. А дядя Петя сказал, чтобы я по-рабочему оделась. Палубу буду мыть.

Дима порывисто произносит, не сводя с нее глаз:

– Вам очень, очень к лицу!

– А вот товарищу не нравится!

Андрей прижимает руку к сердцу:

– Нравится, ей-богу, нравится.

– А бога нет! – бойко парирует Маруся.

– А что же есть?

– Есть материя, то, что видят все.

– И все?

Маруся растерянно смотрит на Андрея.

– А что такое родина?

– Ну это… Наша страна, которую надо любить.

– А ты ее видела?

– Да как же ее увидишь? – смеется Маруся. – Она ж большая!

– А Бог – он еще больше! – говорит Андрей и уходит.

Маруся глядит ему вслед.

– Он что, и впрямь в бога верит?

Дима встает рядом с Марусей, нежно смотрит на нее с высоты своего роста.

– Не думаю. Наука давно доказала, что бога нет. Сейчас такие чудеса в мире происходят, что никакому богу не под силу. Ты радио слушала?

– Про что?

Дима смеется:

– Я вообще спрашиваю.

– Конечно! У нас в деревне радио на столбе, а у дяди Пети есть радиоприемник!

– Представь: в Москве говорит товарищ Сталин, а ты его слушаешь в своей деревне! Разве это не чудо?

– Так это по проводам передают!

– А здесь, на лихтере, какие провода?

– Я вспомнила, мы изучали немного. Это радиоволны!

– Вот! А есть еще электроволны! Например, ты включаешь лампу – и зажигается электрический свет!

– Это я знаю, к нам в деревню тоже скоро проведут электричество.

– Но оно передается по проводам, а скоро будет так: стоит такой же приемник, как радио, и все, никаких проводов. Ты включаешь его, и загораются электрические лампочки. Можно где угодно будет так получать электричество – на полярной станции, на острове, где живут рыбаки!

– А ты почему в рыбаки пошел, а не в институт?

– А мне жизнь повидать захотелось! Что я знал? В школу ходил, музыке учился, с тетей Зиной английским языком занимался, на катке катался, в пионерский лагерь ездил. В армию взяли – тоже ничего не видел, война уже кончилась. А тут такая возможность: себя испытать, свои силы. Да и матери помочь. Говорят, у рыбаков заработки большие.

– Я тоже маме помогать буду. – Маруся вздыхает. – Когда я уже увижу ее.

– Ты приедешь или она приедет к тебе.

– Кто? – смеется Маруся. – Деревня что ли?

Не о матери скучала Маруся, а о деревне своей, словно предчувствовала, что никогда уже не увидит ее: пожалела судьба-злодейка, а погубили руки людские, управляющие громадными машинами. Через пятнадцать лет превратится ее милая быстрая река в мутное, без течения, штормовое море, под волнами которого навсегда будет погребена Марусина деревенька, и даже дом ее не станут вывозить на новое место, посчитают нерентабельным.