Дмитрий Сафонов - Ласковый убийца

Детина вдруг коротко, без замаха ударил его в лицо. Болтушко успел подставить руки и немного смягчить удар. Татуированный снова развернулся всем корпусом и с коротким выкриком снова ударил. Болтушко выставил обе руки вперед, пригнул голову и лягнул нападавшего ногой. Этим он разозлил бандита еще больше, и тот принялся бить куда попало. Алексей Борисович попытался достать баллончик, убрал правую руку от лица и пропустил очень жесткий прямой в голову. И вот тут он, что называется, поплыл. Но перед тем, как упасть на землю, он получил еще несколько таких же мощных, ударов, и отключился окончательно. Надо полагать, пинали его, когда он был уже без сознания.

Сколько это продолжалось, Болтушко, естественно, не помнил. Очнулся он оттого, что кто-то осторожно бил его по щекам. Болтушко застонал и открыл глаза: левая щека распухла и очень сильно болела.

Он увидел кавказца, склонившегося над собой.

– Эй, друг! Ты живой? Вставай!

Алексей Борисович оперся руками и попробовал приподняться. Голова сразу же закружилась и загудела. Перед глазами появились зеленые и желтые круги. Его вырвало.

"Поздравляю", – ехидно подумал про себя Болтушко. "Допрыгался! Вот вам и сотрясение!"

Кавказец покачал головой:

– Вах-вах-вах! Звери! Не люди, а звери. Я их маму имел! Слушай, ну это же надо! Так бить человека!

Он подхватил Болтушко под мышки и потащил:

– Пойдем в тень, дорогой! Я тебе сейчас водички принесу!

Проходя мимо машины, Болтушко увидел разбитое стекло. Не то, чтобы разбитое – триплекс не бьется, но мелкие осколки держались только за счет того, что были приклеены к пленке, а в углублении, провисшем над самым рулем, мирно покоился огромный булыжник.

Алексей Борисович, морщась от головной боли, которая, казалось, прижимала его к земле, подошел поближе и увидел, что ключи остались в замке зажигания, но провода вырваны с корнем. Он оперся на капот и стоял молча. Кавказец участливо похлопал его по плечу:

– Не переживай! Это все можно сделать! Будет незаметно. Пойдем, пойдем.

Болтушко, повинуясь его мягкому нажиму, пошел на край стоянки и сел на запыленную траву. Кавказец принес воды в большом тазу и белую тряпку.

– Сиди, сиди, дорогой, – говорил он и осторожно смывал с лица Алексея Борисовича кровь.

Только сейчас Болтушко внимательно его рассмотрел. Он был полноват, с седыми висками и смуглым лицом. На вид ему было уже за пятьдесят. Когда он начинал причитать, под короткими черными усиками вспыхивал золотой зуб.

– Вах, как же ты так, дорогой? Я все видел – надо было бежать. Ведь они и убить тебя могли. Ты сам из Москвы?

– Да, – выдавил Болтушко. – А как вы догадались?

– Зови меня Армик. Можешь дядя Армик, можешь просто Армик. А чего тут догадываться? У тебя на машине номера-то московские. Я здесь живу, в вагончике. У меня есть изолента. Мы твои провода соединим и машина будет работать, до дома доедешь. Как твоя голова?

– Спасибо, дядя Армик. Ничего. Болит немного, но пройдет. А вы знаете этих, которые меня били?

– А, нет. Этих не знаю. Может быть, их Артурчик знает?

– Артурчик? А кто такой Артурчик?

– Ну как кто? – Армик недоуменно развел руками. – Артурчик – это тот, кто за порядком здесь следит. Он – бледнолицый, так же, как и ты. Ты не волнуйся, я их номер записал. Хочешь немного шашлыка?

– Спасибо, дядя Армик. Я сейчас вообще ничего не хочу.

В разговоре с кавказцами Болтушко всегда немного ощущал свою ущербность, раздвоенность. С одной стороны, он был заложником устоявшегося стереотипа, что все они – ну, как бы это помягче… Недочеловеки, что ли… Но с другой стороны, Болтушко прекрасно понимал, что не может быть примитивным человек, знающий в совершенстве как минимум два языка: родной и русский. Он сам, к стыду своему, знал только один язык. Хотел бы он так же свободно говорить на английском или французском, как этот Армик – на русском. Вдвойне ему было неловко, когда кто-нибудь из русских в присутствии кавказцев коверкал или просто безграмотно говорил на родном языке. "Как же так?" – думал он. "Человек идет в нашу культуру, великую культуру, подарившую миру Толстого и Чехова, Бродского и Солженицына (Пушкина и Гоголя дарить не стала, оставила себе, сделав их практически непереводимыми), и вдруг слышит вместо хорошего литературного языка какое-то беспомощное блеянье. Стыдно за таких соплеменников."

К сожалению, этих людей в последнее время можно было видеть все чаще. Недостаток ума и таланта искупался у них избытком жизненной силы. Эти люди были живучи, как сорняки, их мычание можно было слышать по радио, а тупые лица – видеть по телевидению.

Но это так, к слову. А сейчас Алексей Борисович чувствовал глубокую благодарность к этому пожилому человеку, который так бережно и осторожно за ним ухаживал.

– А тебя как зовут?

– Алексей. Алеша…

– Алеша, пополощи рот хорошенько, у тебя там кровь. По-моему, они тебе зубы выбили.

– Ничего, вставлю золотые, как у вас.

Они негромко рассмеялись.

– Это хорошо, что ты шутишь. Значит, жить будешь, – одобрительно сказал Армик. – Хочешь, я тебе немного вина дам? – он поднялся и собрался идти к своему вагончику.

– Нет, спасибо. Вина не надо. Мне же еще домой ехать. Без стекла да с побитой мордой – меня на каждом посту останавливать будут. А если еще и запах почуют… Нет, спасибо. Ты мне лучше, – Алексей Борисович и не заметил, как перешел на "ты", – их номер скажи.

– А вот, – Армик вытащил из кармана рубашки мятую бумажную салфетку с неровными каракулями и протянул Болтушко. – Только не говори, что это я тебе подсказал: ты приехал и уехал, а мне здесь работать. Семью кормить. Ладно?

– Конечно. Да я бы их и без тебя нашел, – уверенно сказал Болтушко.

– Как это?

– А вон там, видишь? – Алексей Борисович показал на кусты, в которых он спрятал камеру. – Вон там я поставил видеокамеру, и все снял на пленку. Я же специально не убегал от них, чтобы все было на пленке.

Армик покачал головой и зацыкал зубами.

– Вон оно что. А я-то думал, почему он не убегает? Так ты герой? Получается, вызывал огонь на себя? – он смотрел на Болтушко уже по-другому, с восхищением.

– Ага, – усмехнулся Алексей Борисович, польщенный. – Вроде того. Сейчас я приду, – он тяжело поднялся и, прижимая руку к сломанным ребрам, поковылял через дорогу, в кусты.

Но там его ожидало жесточайшее разочарование. Где камера? Болтушко забыл про боль. Его охватила досада на самого себя и даже какой-то стыд, хотя он ни в чем не был виноват. Ну почему ему так не везет? Получается, все это – зря? Вернется домой, как последний дурак: без зубов, с переломанными ребрами, на разбитой машине, да еще и без камеры. Черт! Он выругался, сплюнул, посмотрел на обрывки скотча, обмотанные вокруг ствола, и понуро поплелся обратно.