Татьяна Устинова - Земное притяжение

Даша ела.

Грибной суп, горячий, наваристый, был съеден до половины, когда мужчина на эстраде грянул «Я пригласить хочу на танец вас, и только вас, и не случайно этот танец вальс».

Как ни странно, первым подошёл не тот, с пятном на пузе, а его сосед, рыхлый, бледный, на толстом пальце печатка.

– Потанцуем, кисуль? – нежно спросил он, наклоняясь на Дашей и её супом.

– Не-а, – безмятежно сказала она. – Танцуй один, зая!..

Кавалер ничего не понял.

– Да ладно тебе выделываться, кисуль! Потанцуй, жалко, что ли? Ты отдыхаешь, и мы с ребятами отдыхаем! Давай, не ломайся!..

Даша положила ложку, откинулась на спинку стула и посмотрела на него очень близко.

…Спровоцировать или отпустить с миром? У него небось жена, дети. Работа какая-никакая. Он с ребятами отдыхает!.. Да и потом она уже настроилась на того, с пятном.

– Я не хочу танцевать, – сказала Даша мирно. – И не буду. Я есть хочу, а не танцевать. Улавливаешь суть?

Кавалер моргнул.

– Всё, давай, давай, иди к ребятам. Выпейте лучше за моё здоровье и за мир во всём мире.

Он помедлил, и что-то его остановило. Непонятно что. Секунду назад он был полон решимости и сладких предвкушений, а тут вдруг как будто отрезвел.

Он кивнул, вернулся на место, и за его столом произошло бурное короткое совещание. Авторитет, отстраняя рукой блондинку, которая наседала на него силиконовым бюстом, беспокойными глазами всё щупал и щупал Дашу.

Певец завёл про «Эти глаза напротив», и на этот раз подошел тот самый, с пятном, намеченный ею с самого начала. Он был покрепче, поуверенней, от него просто так не отвяжешься.

– Чего бузишь? Круче всех, что ли? Ты поласковей, девуля. Давай потанцуем, выпьем, поговорим, как люди! – И потной ладонью крепко взял Дашу за руку.

– Отвали, – велела она.

– Тихо, тихо. – Он сжал тонкие куриные косточки её запястья. – Придержи язык. Ты клиента на ночь подыскиваешь? Вставай, пошли, я твой первый клиент!

– Отвали, – повторила Даша.

Он моментально, как по команде, взбеленился.

– Вставай, сука, – прошипел он и потянул её сильно. – Пошли! Чё ты целку из себя строишь! В столице будешь строить, а тут не надо, тут все свои!.. Нормально тебе говорю – вставай, двигай в номер, я плачу!

Даша вздохнула. Левой рукой она нащупала ложку, которой только что ела суп, и ткнула ему в глаз – несильно. Он моментально ослеп, зашатался и заревел, закрывая лицо.

– Сука!.. … дь!

За его столом повскакивали, и тот, в коричневом пиджаке, ринулся на помощь. Телохранитель авторитета привстал и зашарил под мышкой. Даше стало смешно.

Подбежавший пиджак схватил Дашу за волосы, дёрнул. Она ударила – коротко и опять несильно, членовредительство в её планы не входило. Ударила она в самое больное место.

Пиджак схватил себя за это самое место, выпучил глаза, завыл и повалился на бок. Изо рта у него потекла слюна.

Первый, залитый слезами, полез было с кулаками, и это стало его ошибкой. Он ничего не видел, просто махал руками от боли и унижения. Даша взяла его двумя пальцами за основание шеи. Он всхрапнул, перестал дышать и столбом обрушился на пиджак, который подтягивал к подбородку ноги и выл.

Музыка остановилась, и сделалась тишина.

В дверях кухни толпились официанты и повара. Перетянутая, как докторская колбаса, певица закрывала обеими руками накрашенный рот. У входа застыли два парня в негнущихся костюмах, по всей видимости, охранники и давешний администратор, которого она довела до белого каления. Все посетители перестали есть и замерли в причудливых позах.

Картина.

Даша уселась на место.

– Ты это самое, – негромко сказал телохранителю местный авторитет, – вишь, это самое… намусорено? Давай убери.

Телохранитель подскочил и стал тянуть с пола лежащих. Гостиничные охранники тоже подошли и стали их поднимать.

– Дайте мне чистую ложку, – громко, на весь ресторан, сказала Даша капризным тоном. – Что такое!.. Ни семифредо, ни редьки, ни ложек!..

– А вы кем же ему приходитесь, покойному-то? У него сроду не было никого, одинокий он! А как помер, так, стало быть, родственники объявились не запылились!

Тётка была въедливая, ехидная, держалась немного свысока, и Макс Шейнерман её понимал. Приехал какой-то ферт в костюме, зашёл на участок Петра Сергеевича, как к себе домой, и уже в дверь лезет!..

– Да вы не волнуйтесь. – Он сбежал с крыльца, на ходу доставая из небольшого кожаного рюкзака приготовленные бумаги. – Я племянник, сын его сестры, Анны Сергеевны.

– Какая-то ещё сестра… – пробормотала соседка недовольно, приняла бумаги и стала рассматривать. – Сроду у него никакой сестры не было!..

– Мама давно умерла, – проинформировал Макс.

Соседка перевела на него взгляд, и лицо у неё потеплело.

– Так теперь, раз дядя тоже помер, ты сиротой остался?..

Макс ничего не сказал.

Удивительная особенность русского человека – жалеть сирот и пьяниц.

Она опять поглядела в бумаги, моментально соскучилась, вникать ей не хотелось. Раз говорит – племянник, значит, племянник.

– Когда дядю хоронить-то собираешься? Который день пошёл, а покойник всё мается, всё не в земле.

– Как только полиция разрешит.

Соседка махнула рукой:

– Полиция! Чего там они ищут, всё равно не найдут никого! У нас в восемьдесят пятом на Дзержинского мужика зарезали, так до сей поры не посадили никого, а тогда при советской власти ещё порядок был!.. Ну чего? Ключи-то есть у тебя, племянник?

Макс показал связку.

– Проводить, или сам разберёшься?

Он сказал, что, разумеется, лучше проводить, и вновь поднялся на крыльцо. Соседка шла за ним.

– А ты чего, за границей, что ль, обретаешься? Уж больно не по-нашему одет-обут!

И она бесцеремонно придержала его рукой и оглядела с головы до ног. Племянник Петра Сергеевича был в костюме в талию, рубашка в тонкую полоску – синюю и красную. Сверху чепуховое пальтецо с капюшоном, зато подкладка шёлковая, богатая. На ногах почему-то кеды, а на плече рюкзак. Иностранец, как есть!..

– У меня работа такая, – непонятно ответил племянник.

– Как хоть звать-то тебя?

В бумагах, которые он ей совал, его имя повторялось раз двадцать, но она и до имени не дочитала!..

– Максим.

– Ну вот, Максюша, стало быть, тут дядя и жил. Один весь дом занимал, никто к нему не захаживал, да он и не звал особенно. Всё работу работал, над книжками сидел. Ещё в саду возился, яблони прививал. У него мечта была – антоновку возродить, чтоб как раньше, нынешняя-то вся повыродилась. Он по этому вопросу полный профессор был.

Дом стоял в глубине сада так, что с дороги и с соседских участков его почти не было видно. Это логично и правильно – по всей видимости, дом когда-то подбирался именно с таким расчётом, чтобы не слишком много было посторонних глаз.