Блейк Крауч - Хорошее поведение (сборник)

Телевизионный сценарий обычно – страниц пятьдесят-шестьдесят. Чад пишет первые десять страниц. Я читаю то, что он написал, редактирую, потом пишу следующие десять страниц и отсылаю ему. Потом мы все это прополаскиваем, отмываем, повторяем, шлем материал туда и обратно – и так до завершения первого эпизода. На первую черновую версию ушел месяц.

Гостиница, в которой разворачивается основная часть сюжета, реально существует в Эшвилле, штат Северная Каролина, она называется «Грув-парк». Я там никогда не останавливался, но в холле бывал, всегда восхищался архитектурой этого сооружения, которая, как ее охарактеризовал в своем гениальном романе «Саттри» Кормак Маккарти, напоминает «груду побитых ветрами камней».

Мы хотели снимать в «Грув-парк-инн» и в холле, и на улице перед гостиницей, но увы, съемки в Северной Каролине пришлись на бархатный сезон, народу в гостинице было битком, и снимать там было невозможно.

В итоге работать пришлось в Уилмингтоне, это ниже по побережью в Северной Каролине; место нас вполне устроило.

Первые кадры сериала: вечер, льет дождь, ресторанчик. На экране появляется надпись: Стейтсвилл, Северная Каролина. Стейтсвилл – это город в центральной части Северной Каролины, где я родился.

Ставить пилотный эпизод доверили замечательной датчанке Шарлотте Силинг. Через несколько месяцев после официального начала съемок, когда мы еще нащупывали визуальный ряд сериала, Шарлотта позвонила и сказала:

– Мне кажется, я знаю, что у нас должно получиться. Мы создадим нечто под названием «поэтический нуар».

– Отлично, – сказал я. – Но, черт возьми, что такое «поэтический нуар»?

И она ответила:

– Понятия не имею. Скажу, когда все закончим .

Летти Добеш вошла с холода, и ее встретил запах жареной яичницы, ветчины и прогорклого кофе. «Ваффл хаус» находился в поганом районе Южной Атланты, неподалеку от аэропорта. На ней был купленный на барахолке длинный плащ с поясом, от которого еще пахло шариками нафталина. В желудке урчало, от голода кружилась голова. Она оглядела ресторан. У виска пульсировала жилка. Встречаться с Хавьером она не хотела. Он ее пугал. Впрочем, не ее одну. Но на счету у нее было двенадцать долларов и двадцать три цента, и она не ела два дня. А тут маячит бесплатный ужин – как откажешься?

Летти пришла на двадцать минут раньше, но Хавьер уже был на месте. Он сидел в угловой кабинке, откуда просматривались и улица, и вход в ресторан. И наблюдал за ней. Она заставила себя улыбнуться и неровной походкой прошла по проходу возле стойки. Ее каблучки постукивали по заляпанному никотином линолеуму.

Летти проскользнула в кабинку, села напротив Хавьера и кивнула. У него были короткие черные волосы и безупречный загар. Каждый раз при встрече с ним Летти вспоминала поговорку: «Глаза – зеркало души». Потому что глаза Хавьера никаким зеркалом не были. Они не отражали ничего – их чистота и голубизна были фальшивыми. Эдакий горный хрусталь – блеск, пустота, ничего человеческого.

К их столику подкралась древняя официантка с блокнотом и дурным перманентом.

– Что будем заказывать?

Летти взглянула на Хавьера и приподняла бровь.

– Угощаю, – сказал тот.

– Завтрак фермера. И еще порцию сосисок. Пару яиц. Глазунью сделаете? Ну, и йогурт.

Официантка повернулась к Хавьеру.

– А тебе, красавчик?

– Красавчик?

– Что будете заказывать, сэр?

– Буду питаться ее испарениями. Воды принесите.

– Со льдом? – Это прозвучало как «козел».

– Сделайте милость.

Когда официантка ушла, Хавьер принялся разглядывать Летти. Наконец, он сказал:

– Скулы такие, что ими можно стекло резать. Я думал, ты разжилась деньгами…

– Было дело.

– И что? Все прокурила?

Летти опустила голову. Руки она держала на коленях, чтобы Хавьер не видел – они дрожат.

– Покажи зубы, – сказал он.

– Что?

– Зубы. Покажи.

Летти показала.

– Я завязала, – прошептала она.

– Давно?

– С месяц.

– Не ври мне.

– Четыре дня.

– Потому что деньги кончились?

Летти взглянула на решетку, где жарилось мясо. Казалось, она вот-вот умрет от голода.

– Где сейчас живешь? – спросил Хавьер.

– В мотеле, несколько кварталов отсюда. Оплачен до завтрашнего дня.

– А потом что? На улицу?

– Ты сказал, у тебя что-то для меня есть.

– Ты сейчас не в форме.

– Для чего? Для конкурса красоты? Форму наберу.

– Сомнительно.

– Хав. – Она перегнулась через стол и схватила его за руку. Хавьер взглянул на руку, поднял глаза на Летти. Та отпрянула, будто прикоснулась к раскаленной плите. – Мне это очень надо, – прошептала она.

– А мне – нет.

Официантка вернулась с водой для Хавьера и кофе для Летти, сказала:

– Еда сейчас будет.

– Сегодня только четвертый день, – сказала Летти. – Еще неделя – и буду как новенькая. Когда работа?

– Дело слишком серьезное, обдолбанной шалаве его доверять нельзя.

Любому другому Летти такого не спустила бы, живо поставила бы на место. Но тут она лишь повторила вопрос:

– Когда?

– Через восемь дней.

– Я буду в норме. Вот увидишь.

Хавьер смотрел на нее своими прозрачными глазами.

Наконец он сказал:

– Ты готова рискнуть жизнью за миллион долларов? Речь не о том, что тебя могут поймать. Или засунуть в тюрьму. А о том, что могут реально убить.

Летти не задумалась ни на секунду.

– Готова. Разве я тебя когда-нибудь подводила, Хавьер?

– Тогда бы ты тут не сидела, живая и невредимая.

Хавьер взглянул в окно. На той стороне улицы тянулась шеренга витрин. Ломбард. Парикмахерская. Винный магазин. На всех окнах – решетки. Под серым зимним небом не было ни единого человека. Дорогу в ожидании редкого для юга гололеда уже посы́пали солью.

– Ты мне нравишься, Летти. Почему, сам не знаю.

– Только не спрашивай, почему я это с собой делаю…

– Это меня не касается. – Хавьер снова перевел взгляд на нее. Похоже, он принял решение. – Летти, если ты провалишь дело…

– Знаю. Можешь на меня положиться.

– Можно договорить? – Хавьер сунул пальцы в стакан и достал из воды кубик льда. Повозил его по столу, посмотрел, как он тает. – С тобой я даже связываться не буду. Первым будет Джейкоб. И при нашей следующей встрече я принесу тебе от него кусочек.

У Летти перехватило дыхание.

– Откуда ты про него знаешь?

– Какая разница?

За время своего двухмесячного «марафона» она не позволяла себе думать о сыне. Его у нее забрали перед ее последней посадкой. Он жил в Орегоне, у матери своего отца. Шесть лет. Мысли о нем Летти загнала в тяжелую стальную клетку, что гнездилась в ее душе, – там она прятала свои более чем болезненные проблемы.