Дарья Истомина - Леди-бомж

И — задохнулась.

Это была она, та самая. Которая с иномарки. У нее теперь было совершенно каменное, будто высеченное из мрамора лицо. Только глаза утонули в глазницах глубоко и кто-то сердобольно подвязал бинтом челюсть, завязав бинт на макушке совершенно идиотским детским бантиком. Ее даже не раздевали — на красном жилетике и белой кофточке чернели замороженные кристаллики.

Что оглушило меня отчаянно и больно — дикое несовпадение между ее темно-синими сапфировыми серьгами в ушах и таким же кольцом на пальце покойно сложенных рук. Она была уже каменная, а камни — живыми, потому что светились и сияли и будто пошевеливались, пронизанные мерцающим светом ламп.

И совершенно нелепо смотрелся пушок инея, осевший в глазницах и на нервно вырезанных ноздрях. Уголки все еще подкрашенных лиловатой помадой губ были приподняты и застыли тоже нелепо, в странной глумливой улыбке. В ее руки был воткнут оплывший огрызочек тоненькой, почти сгоревшей и погасшей церковной свечки.

Ноги у меня стали ватными, и я пошла подламываться, лампы на потолке покачнулись и полетели куда-то вверх, в виски вонзились невидимые острые когти и рванули мой черепок, разламывая на части.

Бидончик с молоком выпал из моих рук и покатился по бетону, звеня и подпрыгивая. И я стала падать на спину, запрокидываясь, рушась в темную пустоту беспамятства, но еще успела услышать чей-то пронзительный визг, будто кто-то включил дисковую пилу, звук этот сверлил мозг и будто взрывал мою голову изнутри. Но я так и не успела понять, что это мой крик, что так ору я сама…

Веки были налиты свинцовой тяжестью, глаза болели, словно были засыпаны песком. Ощущение было такое, словно у меня не одна голова, а три, как у змея-горыныча, и все три раскалываются. Я с трудом разлепила веки. Надо мной было звездное небо. Потом я поняла, что звезды были отгорожены стеклянной крышкой-колпаком, по которому перебегали странные отблески. Что-то потрескивало, и пахло дымком.

Оказывается, я лежала на чем-то пружинистом и мягком, укрытая до подбородка пушистым пледом. Я ощупала голову, на затылке прощупывалась здоровенная шишка. Видно, падая, я грохнулась в подвале о бетонку. В общем-то, я ничего не помнила, кажется, меня тащили куда-то из подвала здоровенные мужики в серых форменках охранников, а я вырывалась и дралась, потом был лифт, где мне зажали рот и долбанули чем-то твердым по маковке.

Почему-то перед глазами всплывала харя Маргариты Федоровны Щеколдиной, которая точно что-то орала, но это был полный бред, потому что возникнуть она могла только оттого, что я постоянно о ней думала.

Я скосила глаза — в огромном камине потрескивали поленья. Очумели они, что ли? Лето, а они топят? Похоже, это был кабинет под самой крышей, громадный, с темными коврами на паркете, книжными шкафами темного дерева и открытыми полками, на которых лежали камни — разных пород, кое-где поблескивали щетки кристаллов. Мебель здесь была из черной кожи, а письменный стол близ камина — старинный, на резных львиных лапах, с бронзой.

Чем-то это помещение напоминало кабинет Панкратыча в нашем доме. Вот только фолиантов в шкафах у нас было побольше.

На столе мягко светилась лампа под зеленым колпаком.

Возле камина стоял тот самый, босоголовый, Туманский, кажется? Голая башка его отсвечивала медью, поблескивали стеклышки его очков без оправы. Он не был похож на дневного — плечи обтягивал черный смокинг, под горлом — «бабочка». Он подносил близко к глазам какие-то бумаги, пробегал их, часть откладывал на боковой столик с компьютером и телефонами, а часть бросал в огонь, сжигая.

Оказывается, меня уложили на диван величиной со стадион. Я с трудом села, спустив босые ноги, и сказала громко:

— Эй, как вас там? Я заплачу!

Он вздрогнул, оглянулся и снял очки. Глаза у него были провальные, в темных кругах усталости, у рта резко темнели морщины, делая его лицо еще более бледным, чем оно было.

— Ага… — пробормотал он. — Включились? И за что это вы собираетесь платить, девушка?

— Две бутылки можайского, пару пачек творога и масло… — припомнила я.

— Между прочим, вы меня укусили, Елизавета Юрьевна… — Он показал мне руку в наклейке пластыря. В белоснежной манжете брызнули ослепительно запонками явно брюлечные караты. Видно, этот тип набит свободно конвертируемой под завязку.

— Я не ядовитая, — сказала я. — Пройдет!

Меньше всего мне хотелось ему хамить. И раньше со мной такого не бывало — с ходу выставлять рога. Но нынче я уже знала за собой это свойство: чем больше я напугана, чем ближе опасность, тем мгновенное я демонстрирую клычки, зона научила.

Одно я знала уже точно: как бы меня ни распытывали, я эту бедолагу с иномарки в первый раз увидела вот тут, в подвале. А насчет той ночи близ церквухи на островах — буду молчать, как мумия египетская. Пусть доказывают!

Я поднялась с дивана, Ефимовы кеды валялись на ковре, я взяла их под мышку и пошлепала к дверям.

— Далеко собрались, Басаргина? — сказал он. Ишь ты, уже и фамилию знает! От Петьки, что ли?

— У меня дитя без надзора… Оно ж у меня днем чуть не удушилось! Сами видели!

— С ребенком все в порядке. Там нянек хватит. Я распорядился, — сказал он.

— А что это вы не своим распоряжаетесь?!

— Сядьте! — напористо кивнул он.

— Да нечего мне тут рассиживаться! — Я работала под тупую, почти базарную девку.

— Я… прошу вас. Очень прошу, — негромко и как-то устало сказал он.

— Ну, когда женщину просють…

Он вежливо пододвинул кресло, я плюхнулась с вызовом, ножку на ножку, подол повыше, так, чтобы коленочки засветились. И чуть-чуть повыше.

— Есть хотите? — Он сильно потер лицо, будто умывался.

— Благодарю вас! Накормили!

— А по «чуть-чуть»? — Он шагнул к стене и открыл створки бара. — Вы что предпочитаете? Красное? Белое? Розовое? Сухое испанское? Токай? Виски, джин, водочку? Со льдом? Тоником? В чистом виде или смешать?

Я покосилась на выставку хрустальных посудин, пестроту этикеток и скромно, с громадной стыдливостью, сообщила:

— Непьющие мы!

— Тогда… покурим? Угощайтесь!

Он вынул из стола початую пачку какого-то курева, протянул мне, я машинально взяла тонкую черную сигарку, он щелкнул перед моим носом золотым «ронсоном», и я затянулась. Курить мне хотелось всерьез, но табак в сигарке был не мой, слишком пряный и сладкий.

Я попыталась разглядеть красную наклеечку ближе к пластмассовому мундштучку, и тут меня пронзило! Точно такие же сигарки были в початой пачке той бедолаги, и пачка была точно такая же. красного цвета, с контуром египетской пирамиды и арабской вязью золотом.

Все передо мной поплыло, я сызнова будто в полусне увидела поляну возле церквухи, мерцающий свет мощных фар, нелепо скорченную фигуру женщины близ колес, остекленевшую черноту ее застывших глаз и мокрое пятно на ее жилетике…