Дарья Истомина - Леди-бомж

Кроме шахматной доски, на которой вместо пешек стояли рюмочки, на столе между ними стояло блюдо со здоровенным судаком в маринаде, частично уже слопанном. По-моему, они путали доску с блюдом, потому что в пасти судака торчал чей-то ферзь. Впрочем, кое-какие фигуры были и в кастрюле с квашеной капустой, в которую они время от времени запускали лапы.

Трескали они не водку, а что-то совершенно чудовищное — цвета детского поноса, полупрозрачное, из опорожненной наполовину трехлитровой бутыли, оклеенной красными флажками с желтыми иероглифами. Но самое гнусное — в бутыли плавала небольшая гадючка с развратным голым пузом и плоской головкой.

— О, господи! Что это такое?! — завопила я.

— Это? — Сим-Сим задумчиво уставился на бутыль и пояснил:

— Эта штука называется «Поцелуй удава»! Ис-сключительно для членов Политбюро где-то там у них, в священном городе Тяньаньмынь… Или Пхеньян. В общем, это не важно! Эту штуку даже императору раз в год давали! По спецталонам! Сто травок, тридцать три корня и одно пресмыкающееся… Специальное! Там, внутри… Не бойся, оно не кусается!

— Я, кажется, сама сейчас кусаться буду… — сказала я. — С чего это вас повело?

— У нас мальчишник! — твердо заявил Сим-Сим. — Я — мальчик. Цой — мальчик. Цой — ты мальчик?

Повар встал, вскинул руку, как эсэсовец на параде, и заорал что-то совершенно непонятное. По-моему, это было по-китайски. А может быть, по-корейски. Звучало это так, будто по куче тарелок проехал трактор.

— Что он орет? — спросила я.

— По-моему, это тост! За мое здоровье! — сказал Сим-Сим. — А может быть, за твое? Знаешь, он тебя любит! Я, кажется, тоже… А впрочем, не уверен! Тяпнешь?

— Зачем я тебе нужна? — психанула я.

— Не помню. — Он как-то странно захихикал. Повар запел что-то военное. Это было уже совершеннейшее безобразие, я обиделась и ушла. Но в знак протеста не в спальню, а в свою светелку.

Тут появилось кое-что новое. На кровати лежала большая плоская картонка перламутрового цвета, перевязанная синей лентой. В картонке оказалась легонькая, почти невесомая, английская шуба из чернобурки с серебряной сединой, с неснятыми ярлыками фирмы и салона. Ласковый длинный мех пах новизной и пушисто отсвечивал.

Я не удержалась и влезла в шубу. Попадание было совершенно точное по размерам, будто ее шили на меня. Шуба была скроена колоколом, длиннющая, до пят, с громадными, как муфты, манжетами, но небольшим невысоким воротом. К шубе прилагался пристежной капюшон, он же шапка, он же капор, из такого же ореольно-невесомого, матово-черного, с чуть заметным бурым оттенком, кое-где переходившим на кончиках в серебро, лисьего меха. Модель была супермодная, с тем чуть заметным намеком на средневековье, которым щеголяют именно британцы. В ней было что-то от коронационной робы королевы Елизаветы. Я не удержалась и покружилась еще разок. Полы раздулись и потом мягко обвили мои ноги.

И все было бы прекрасно, если бы не записка от Элги, лежавшая на подзеркальнике «Вам надлежит быть полностью готовой к 6 часам 40 минутам (утра!)».

В общем-то, я не совсем дура и догадывалась, что меня ожидает. Очевидно, нет ни одной нормальной женщины, которая не предчувствует этого, главного дня. Которого она ждет, к которому готовится. Но в том, что происходило здесь и сейчас, было что-то гнусное и обидное.

Они все решили без меня — Сим-Сим. Элга и — кто там еще?

Даже что именно мне надевать. Потому что здесь еще были упаковки, картонки и даже пластиковый чехол в шкафу, в котором отвешивался строгий английский костюм темно-серого, благородно-мышиного цвета, с узкой и длинной юбкой до щиколоток и боковыми разрезами, чтобы шаг был свободным. Жемчужного цвета кофточка с небольшим жабо, тонкие перчатки, шарфик в тон, новая сумка — красно-коричневая, на узком и длинном ремешке, с серебряным замком и застежками — Элга Карловна не забыла ничего. И в этом было что-то унизительное, как будто меня, как породистую кобылу, долго, продуманно и старательно, не забывая вовремя подрезать копыта и подковывать, скармливали отборными овсами, отпаивали теплым пивом, чистили, холили, лелеяли, гоняли на корде и проверяли на тренировочных пробежках — и вот наконец решили, что меня можно выпускать в первый публичный заезд на скачках, не боясь, что я могу опозорить высокую репутацию его фамильной конюшни и лично самого владельца…

Я отшвырнула ногой шубу в угол, села к зеркалу, закурила и заплакала. Я до сих пор не знаю, что я оплакивала. Вряд ли то, что первая брачная ночь будет для меня далеко не первой. В этом смысле сейчас любая мочалка из седьмого или восьмого класса может дать мне недосягаемую фору.

Наверное, я плакала от того, что у меня не было, нету и уже никогда не будет той смешной и трогательной, но кажущейся неизмеримо важной хлопотни, которая предваряет каждое нормальное бракосочетание. Это когда с подружками (я бы согласилась даже на Ирку Горохову) обсуждается, какое именно платье сшить или купить, дабы оттенить белоснежность предполагаемого целомудрия, что делать с шляпкой, а главное, с фатой — полной вуалью или вуалеткой? Какие будут кольца — из ювелирки или заказные, какими — перчатки и мемориальное бельишко, сколько и каких гостей приглашается на выпивалище и едалище, где и как будет это происходить, кто и что будет свадебно дарить, так чтобы не оказалось с десяток лишних электроутюгов или кофемолок, кто займется цветами, кто будет отвечать за торжественный экипаж с эмблемными кольцами на радиаторе или на крыше и каким он будет — ограничиться ли отечественной «Волгой» или заказать белый «роллс-ройс» с наворотами..

Эти рыдания для меня были полной неожиданностью. Я-то всегда считала себя совершенно не похожей на других, испившей из высокоинтеллектуальных источников, совершенно трезвой и почти циничной особой, для которой вся подобная возня — лишь повод для иронии и насмешек. Но оказывалось, что если поскрести оболочку, то под нею обнаруживалась стандартная провинциальная дура, которая ждет этого события с неясной надеждой и трепетом и которая способна хранить до гробовой доски и эти самые перчатки, и вышеназванную фату, и идиотские цветные снимки всей процедуры, и поздравления на открытках с ангелочками, чтобы когда-нибудь, шамкая и придерживая выпадающую вставную челюсть, сказать гипотетической внучке: «А бабуля у тебя была — ого-го! Видишь?»

И светлая слеза печали стечет по моей морщинистой щеке…

М-да…

Я еще немножко порыдала, но уже о том, что я бедная полусиротка, и никого-то у меня из родных и близких не наблюдается, чтобы повести меня к венцу и передать, трепещущую, робкую и нежную, в руки новому владетелю.

Панкратыча, конечно, уже не было по вполне серьезной причине, но уж моя беспутная мамочка могла бы по такому случаю вынырнуть из своего небытия, хотя бы в сопровождении своего грузинского овощевода. Хотя допускаю, что его уже сменил кто-нибудь из новых, неизвестных мне мужей. Впрочем, она могла бы и послать меня ко всем чертям; я прикинула и поняла, что к нынешнему дню она еще не разменяла полтинник и при ее неустанной заботе о своем здоровье, своей внешности и жажде утех могла бы выглядеть весьма молодо и привлекательно, и показать публике, что у нее уже дочка двадцати шести годов, для нее могло быть — нож острый… Но что я, увы, о ней знаю? Может быть, как раз все было бы и наоборот?