Андраш Тотис - Убей когда сможешь

— В конце концов, и кетчистов не останется, — сказал Буасси.

— Не думаю, — возразил после минутного размышления Жиле. — Наберут настоящих борцов, боксеров, каратистов, кунфуистов. Чем многообразнее, тем лучше. Как в древности на играх гладиаторов. Зрители хотели видеть не только обычные поединки, им было еще любопытно, побьет ли парень с мечом того, у которого только сеть да острога, или гладиатор с мечом и щитом — двоих с мечами, но без щитов. Вот вам интересно, кто победит в состязании: хороший боксер или такой же хороший борец?

— Еще бы! — без колебаний ответил Альбер. Он уже не раз задумывался над этим.

— Кто победит: боксер или каратист? Каратист или вольник? А?

Спрашивать, кто победит, не было смысла. Жиле несомненно назвал бы вольника. А они послушно бы согласились. Альбер давно выпустил нить допроса из рук. Он никогда не принадлежал к числу полицейских, агрессивно ведущих допрос. Он просто беседовал, не обижаясь даже в том случае, если из него делали чуть ли не болвана. Всему верил, во всем давал себя убедить. Это не было сознательной тактикой, но себя оправдывало. Поначалу Альбер действительно принимал на веру все, что ему говорили. Что подозреваемые никогда на месте преступления не были, что в указанное время находились у друзей, что деньги выиграли в карты, что сделали это лишь ради спасения жизни ребенка — деньги были необходимы на операцию и тому подобное… Позднее, через полчаса или час, он начинал сомневаться, продумывал про себя весь разговор, находил в нем бреши, противоречия в тех фразах, которые никогда не были бы произнесены, если бы допрашиваемые не считали, что полицейского легко обмануть. Но обычно он все-таки не выпускал из рук нити допроса. Однако с Жиле у него это не получалось, и он точно знал, почему именно: рядом с этим гигантом он чувствовал себя ребенком. Рост Альбера добрых сто восемьдесят сантиметров, весит он восемьдесят килограммов, и килограммы эти состоят, главным образом, из мускулов. Правда, его нельзя назвать здоровенным или очень уж сильным. Он привык к людям выше себя на голову и тяжелее килограммов на двадцать-тридцать, рядом с ними он ощущал себя в крайнем случае слабым. Но разве случалось, чтобы он доходил кому-нибудь до живота, чтобы кто-то при желании мог бы поднять его, словно пушинку, и даже отшлепать, положив себе на колени? В последний раз он оказался в таком положении в детстве, да и то самом раннем, так как взрослел сравнительно быстро. А сейчас в сорок лет ему пришлось ощутить, что он смотрит на Жиле с такой же верой, с таким же доверием, как в свое время на взрослых. Не смеет перебить, не смеет вымолвить, что все, сказанное Жиле, лишь подтверждает их подозрения относительно того, что Фанфарона — этот символ состязаний «Все дозволено» — убил кто-то из противников по соревнованиям. Кто-то, видящий, как у него отбирают из рук хлеб, губят его ремесло, его специальность.

— Теперь вы, быть может, поняли, почему я против состязаний по кетчу, — на удивление тихо произнес Жиле. — Я никого не боюсь. Выстою против любого. Но если положение обострится, если стрельбу начнут вести не холостыми патронами, рано или поздно я обязательно проиграю. Рано или поздно все проигрывают.

— А другие об этом не думают?

— Люди вообще об этом не думают. А что, если текст ему никто не писал? Жиле разумен. Но зачем он все это им говорит?

— Надеюсь, теперь вы поверите, что я не испугался бы с голыми руками пойти на Фанфарона, сойтись с ним лицом к лицу, — продолжал Жиле. — Думаю, теперь вы понимаете, что у меня не было с ним никаких недоразумений. Соревнования не станут отменять из-за его смерти. Если это послужило причиной его убийства, кто бы ни был человек, совершивший преступление, он ничего не достиг.

— Да, — ответил Альбер, в этот момент проникшись уверенностью, что Жиле прав. «Для чего ему убивать? Какую пользу это принесет?»

Он почувствовал облегчение, когда вышел из квартиры.

Уже на лестнице он вновь ощутил себя нормальным человеком, а, когда вышел на улицу, неприятное чувство неловкости и какого-то трепета исчезло окончательно. Машина их стояла довольно далеко, до нее пришлось идти пешком. На тротуарах женщины в дождевиках делали покупки, мужчины толпились возле какого-то автомобиля, несмотря на моросящий дождь, они были с непокрытыми головами, в расстегнутых спортивных куртках. О чем-то спорили. Альбер отвел взгляд, спор его не интересовал. Когда они добрались до машины, у него возникли первые сомнения. «Почему все-таки Жиле не смотрел им в глаза, когда обдумывал ответы на задаваемые вопросы». Он сел в машину, пристегнул ремень безопасности и попытался найти какое-нибудь приемлемое объяснение. Может, Жиле имел в виду, что, окажись Фанфарон лицом к лицу с нападавшим, он сумел бы себя защитить? Пожалуй… Буасси больше не выдержал молчания.

— Ну, что скажешь об этом фрукте? Интересно, какая у него женщина? Как думаешь, а?

— Плоская, — ответил Альбер и задумался. В самом деле, какая у Жиле женщина? А у Фанфарона?

— Он толкал тот же текст, — с удовлетворением заметил Буасси.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не видел по телевидению? Позавчера по второй программе.

Мог бы знать, что Альбер не смотрит спортивные передачи. Мог бы знать, но не знает. Скоро десять лет, как Буасси просто не в состоянии это понять и каждый раз удивляется.

— А что он говорил?

— То же самое. Я же сказал тебе!

Машин на улицах было мало. А ведь день уже клонился к вечеру, но автомобили словно исчезли с улиц Парижа. Будто людям неохота было выходить из дому. В последнее время и у них работы поубавилось, вероятно, преступники тоже лучше чувствовали себя в четырех стенах. Только ему, Альберу, такое везенье! Вляпался в подобное дело! Оба молча сидели в машине. Буасси, наверное, обижало молчание Альбера, никогда у него не поймешь. Или он все еще размышлял над тем, какая женщина у Жиле, или вспоминал о старых добрых временах, когда вместо ворчливого, неприятного сыщика возил на своей машине государственных деятелей, политиков. Альбер же думал о том, что заберет домой досье Фанфарона, даже если это незаконно. Он не останется в здании Управления читать бумаги и обдумывать следующие шаги. Не останется там ни на минуту дольше, чем требуется, пусть они оба хоть лопнут: и Бришо, и комиссар Корентэн.

Но ни тот, ни другой не лопнул. И вообще он даже не встретился с ними, так как, когда сыщики вернулись на набережную Орфевр, комиссар и его заместитель уже удалились. Буасси даже не поднялся в контору, просто пересел в собственную машину и отправился домой. Альбер бы не возражал, если бы тот его немного подвез, но, пока он решал, стоит ли просить об этом, старый «пежо» Буасси уже исчез. И не доставил Альберу настоящего удовлетворения тот факт, что задние подфарники машины Буасси не были исправны.