Роберт Кемпбелл - Нам не страшен Хуливуд

– В дорожном управлении.

– Они не должны выдавать гражданам на руки такие справки. Это компетенция полиции.

– Вот и я о том же, – согласился Свистун. – Мне хотелось бы побеседовать с полицейским.

– Вы уже беседуете с полицейским.

– Мне бы хотелось побеседовать с полицейским, который побывал на месте аварии.

– Они отдежурили последнюю смену. Знаете, что такое последняя смена?

– Ясное дело. С полуночи до восьми утра.

– Верно. А это означает, что сейчас они отсыпаются. Я в этом уверен. Вернитесь сюда к полуночи. Именно в полночь офицеры Оборн и Шуновер заступают на дежурство.

– А домашнего адреса у вас не найдется? Хоть того, хоть другого?

– Вы что же, хотите потревожить одного, а то и обоих офицеров в свободное от несения службы время?

– Дело-то у меня с этими автоматами срочное. Мне надо поговорить с кем-нибудь из них, чтобы успеть подать жалобу, прежде чем истечет положенный срок, – пояснил Свистун. – И, кроме того, сейчас уже за полдень, и ваши полицейские уже, наверное, встали.

– Что-то не очень убедительно звучит, – сказал Полаковски.

Свистун постучал пальцем по журналу дежурств и, как у фокусника, в руке у него появилась двадцатка.

Полаковски закрыл журнал и выписал на отдельный листок адрес офицера Оборна.

– А почему вы мне дали адрес Оборна, а не Шуновера? И почему не обоих сразу?

– У Шуновера свои проблемы. И если уж он лег, то пускай поспит.

– А что у него за проблемы?

– У него язва, у него пятеро детей, и у него жена, которую он ненавидит и которая набрасывается на него при малейшей возможности. Из-за этого он грустит. Грустит и злится. А озлившись, бывает опасен.

Ее звали Ханна Сьюзен Кейзбон. Профессиональной проституткой она стала в двенадцать. Баркало прозвал ее Буш в ту же минуту, когда узнал ее поближе в задней комнате у Джимми Флинна, а произошло это четыре года назад. «Буш» по-французски означает «рот». Имя подходило ей, потому что ротик у нее был красивый, потому что она не лезла в карман за словом и в силу ее сексуальной специализации. Он выкупил ее за двух пятнистых борзых, три пистолета, одну унцию "белого порошка" и двести баксов наличными.

Он пропускал через свою койку по сотне женщин в год, но приохотился к ней. Она пообещала относиться к нему с уважением, но так и не сдержала слова. В этом отношении она оказалась неколебимой.

Сейчас она лежала, обливаясь потом. Трахаться с Баркало было все равно что совокупляться с беспородным псом.

Он лежал рядом с ней, постанывая и повизгивая, как свинья, перекатывая голову с боку на бок, пытаясь восстановить дыхание и при этом удерживая ее за руку.

– Когда-нибудь ты на этом деле и окочуришься, – сказала она. – Накидываешься как бешеный. Вот сердце-то и не выдержит. Начнешь живым – а кончишь покойничком.

– А тебе это придется по вкусу, верно? Буш отвесила ему небольшую порцию смеха.

– Совсем сумасшедшая, – сказал Баркало.

– И погляди, скотина ты поганая, что ты опять вытворил с моим плечом! – Ладонью она смахнула с плеча мутную смесь слюны и крови. – Заражение крови, это уж как пить дать!

– Зараза у тебя в крови не живет, – возразил Баркало. – Там черви. Ядовитые черви.

– Мне надо подмыться. И протереть рану йодом. Ах ты, черт, как больно!

Она ожидала, что он, отпустив руку, позволит ей встать. Однако он по-прежнему, вцепившись в нее, бурно дышал.

– Я родился во всем этом дерьме, – сказал он. – В семилетнем возрасте торговал на улице гашишем. В девять лет вставлял в попку родной сестричке.

Значит, опять по-новой. Значит, он опять расскажет ей всю свою жуткую историю. Что-то подбивало его рассказывать эту историю снова и снова, какой-то кайф он на это ловил. Некоторые мужики, кончив, сразу же вырубаются. Как лошади, которых усыпляют на бойне, куда он брал ее с собой время от времени полюбоваться на смертоубийство. Некоторым хочется, кончив, выпить или закурить, а ему надо непременно рассказывать свою историю. Сонным голосом ребенка, припоминающего страшную сказку.

Она подалась от него в сторону, норовя встать и отправиться в ванную.

– Пописать мне надо, – сказала она. Он сдавил ей руку еще сильнее.

– Давай прямо в койку!

– Ты спятил!

Но ерзать она перестала.

– Сестра научила меня трахаться, – сказал он. – Поняла? Вот что хуже всего. Я хочу сказать, сестра с братом – это же все равно что отец с дочерью, поняла? Это безумие! А что в нем дурного? Ничего в нем дурного.

Его глаза часто моргали, как будто щелкали две фотокамеры.

– Этот дом принадлежит мне. Я брал закладные у художников и потаскух, которые здесь живут, и теперь он принадлежит мне.

Буш впилась пальчиками ему в кулак с тем, чтобы они ожили. Скосив глаза, увидела, что ногти у нее побелели. На бедре у нее просыхал длинный след улитки.

– Я продавал игральные карты по доллару за колоду всяким мудакам из Нью-Йорка, Чикаго и Миннеаполиса. Игральные карты с голыми бабами на «рубашке». Пятьдесят две позиции плюс два джокера и одна запасная. И все разные. Люблю качественный товар. Мне было тогда двенадцать.

Глубоко и судорожно вздохнув, он откинулся на подушки. Поглядел на зеркальный потолок.

– Моя сестра Инна умерла, ты же знаешь. Ее парень распотрошил ее ножом на задворках Сент-Энн-стрит. Зря он так. Зря он раскурочил ее пополам и заставил истечь кровью.

– Но ты же разобрался с этим ублюдком, не так ли? – прошептала Буш, надеясь погасить тем самым его раздражение, которое запросто могло перекинуться и на нее самое. – Хоть и был тогда еще ребенком, правда?

В полумраке он сверкнул белозубой ухмылкой. Улыбка была самой – и возможно, единственной – привлекательной чертой Баркало. Зубы были белыми, как фарфор, резцы – небольшими, но резко очерченными, как у пса.

– Разобрался. Это верно, я ним разобрался. Заплатил троим громилам по сотне баксов, и они уделали эту крысу. Крутые были парни, хотя и педрилы. Наряжались в женское платье и подставляли жопу всем и каждому. Можешь себе такое представить?

Буш почувствовала, что ее сейчас вытошнит, и испугалась этого. Она понимала, что весь мир сошел с ума, но понимала также, пусть и не формулируя это вслух, что остается в безопасности до тех пор, пока сохраняет иммунитет ко всеобщему безумию. А если она утратит иммунитет, если увидит это безумие, почувствует его, прикоснется к нему душой и сердцем – и содрогнется поневоле, – тогда ей не останется ничего другого, кроме как бегать голой по улицам и просить у прохожих, чтобы они ее пристрелили.

– Боже мой, Боже мой, Боже мой, – зашептала она.

– В четырнадцать я уже начал печатать собственные игральные карты. У меня обнаружились кое-какие идейки. Я фотографировал негров, которые трахали белых баб, и белых, которые трахали негритянок. Я словно бы чуял, что нужно нормальному мужику. Да и ненормальному тоже. Я фотографировал женщин с догами и с ослами…