Андреас Эшбах - Нобелевская премия

Но Лена не забыла. Мне стало стыдно, я смотрел на пакет и понимал, какой я идиот. Как будто мало было сегодняшнего разговора с Гансом-Улофом. Как будто мало было того, что мой зять неделями безнаказанно водил меня за нос. Нет, опять меня перехитрили, опять я при первой возможности придумал себе очередную параноидальную теорию…

Только представить себе, что я чуть не ударился в бега! И что было бы потом? Что бы я сделал потом? Вляпался бы в первую же кучу дерьма.

Я идиот, проклятый, неисправимый идиот…

И потом, когда я ругал себя последними словами, опять внезапно подкрался этот страх, жуткий, уничтожающий, перемалывающий душу страх маленького мальчика, который сидит в тёмном подвале и боится — темноты, безымянных шорохов, паутинных касаний… Ему было так страшно, что он забывал про холод и голод. Он просто сидел, обхватив себя руками, и молил, чтобы скорее шло время, а из-под страха вырастала ни с чем не сравнимая ярость, гнев против всех и всего. Никому нельзя верить, говорил он себе. Никому никогда он больше не поверит. Все против него, весь мир. Одна только его сестра за него, но и она ничем не может ему помочь в этом аду, которому нет конца…

Жалобный звук вернул меня к действительности, и мне понадобилось какое-то время, чтобы понять: это плачу я сам. Я зажал рот рукой и стоял так, глядя в окно на ночь в жёлтых отсветах, и пытался успокоить дыхание. Всё прошло, говорил я себе. Всё давно позади, это прошлое. Тогдашнего мальчика больше нет, как нет и тогдашних демонов. Я вспомнил Кольстрёма, который состарился и вынужденно признал, что прожил жизнь напрасно. Пора было и мне нарушить клятвы, которые я дал себе в те страшные ночи и которые держал все эти годы.

Но хоть я и говорил себе всё это, я чувствовал, как тело моё держит их. Во всём теле прочно засел страх, равно как и недоверие, и дикая решимость утвердить себя любой ценой. София Эрнандес Круз права: картина мира, которую мы создаём себе сами, возникает не только в нашем мозгу. Мы выдумываем её всем нашим телом.

И потому потребуется время, чтобы освободиться от всего этого. Мне придётся раз за разом нарушать клятвы маленького Гуннара — и то, может, не удастся избавиться от них навсегда.

Я посмотрел на пакет, взял его в руки. На что теперь мне эти журналы? В принципе их можно выбросить. Моя карьера промышленного шпиона подошла к концу, я больше ничего не могу позволить себе в этом направлении. Когда закончатся деньги, какие у меня ещё есть — что, к счастью, произойдёт не очень скоро, — мне придётся подыскать себе какую-то работу. Только вот какую? Я не закончил средней школы и не могу предъявить никакого свидетельства о профессии. А мысль коротать существование в качестве грузчика на складе или сборщика мебели меня пока не вдохновляла.

Ну ладно. Я сел с пакетом на кровать и вскрыл его, потому что Лена наверняка туда ещё что-нибудь вложила — карточку, записку.

Так и оказалось. Там была открытка: птичка сидит у выхода открытой клетки и подозрительно выглядывает на волю. Лети!— было написано вверху. И Лена приписала на обороте: Желаю тебе всего хорошего. Твоя Лена.

Ну-ну. Уж теперь-то больше не моя. Я взял в руки журнал, лежавший сверху. Картинка на обложке обещала подробный репортаж о новых возможностях охраны и наблюдения при помощи компьютерных программ опознавания. Звучало интересно. Я раскрыл журнал и начал читать.

Когда я оторвался от него и глянул на часы, прошло не меньше полутора часов, и я почувствовал готовность желудка переварить самого себя. Я прихватил одну из свежевымытых банкнот и отправился в турецкую закусочную что-нибудь купить. Там по телевизору показывали — в качестве контраста шаурме, кебабу и картошке фри — репортаж с нобелевского банкета. Показали Софию Эрнандес Круз, как она что-то внушительно говорит сидящему с ней рядом принцу Карлу Филипу. Тот внимательно слушает её и кажется озадаченным. Я мог представить, каково ему. Ведь не прошло и суток с тех пор, как я выглядел, должно быть, точно так же.

Вернувшись в пансион, я продолжал читать, сначала за столом, не отрываясь от еды, потом на кровати. Было уже далеко за полночь, когда я относительно управился с журналами. И лёг спать с пагубным убеждением, что причудливый мир промышленного шпионажа таит в себе слишком много притягательного, чтобы я мог так легко от него отказаться. Я был, что называется, конченый человек.

На следующее утро я резко проснулся. Сел, посмотрел на себя, огляделся вокруг и нашёл всё вокруг отвратительным. В комнате воняло выхлопными газами и шаурмой, было холодно и шумно, мебель не заслуживала ничего, кроме свалки, а всё остальное нуждалось в чистке огнемётом. Только чокнутый или контуженный мог устроить себе такую обстановку. На протяжении одной секунды я принял множество решений: я немедленно подыщу себе квартиру. И я должен попросить прощения у всех, кому я действовал на нервы с момента своего выхода из тюрьмы, в первую очередь у Биргитты. Помимо этого, должна же она и узнать, что было на самом деле.

По четвергам уроки у Биргитты заканчиваются только после трёх часов, об этом я помнил ещё с нашей первой встречи. Ровно неделя прошла с тех пор, даже не верится. Я глянул на часы. Девять утра. Хорошо, буду действовать по порядку.

Около десяти часов я вышел из дома с внушающей уверенность пачкой денег в нагрудном кармане. В половине двенадцатого я нашёл маклершу, которая не вызывала у меня подозрений. Она задала мне низким голосом несколько вопросов о моих потребностях и потом выложила передо мной несколько предложений. Мне сразу же бросилось в глаза одно из них: квартирка в Сити с видом на парк. Не большая и уж никак не дешёвая, но фотографии мне понравились. И она была пустая; я мог въехать хоть сейчас. Поскольку, ввиду моих профессиональных пристрастий, рано или поздно дело придёт к тому, что я закончу свою жизнь в исправительном учреждении, мне хотелось свои последние дни на свободе обустроить как можно уютнее и приятнее.

Около часу дня мы с ней были в квартире. Она понравилась мне даже больше, чем на фотографиях. Высокая арендная плата, как оказалось, объяснялась тем, что при этой квартире этажом ниже имелось небольшое офисное помещение, куда вела отдельная лестница. Каким-то образом это ускользнуло от моего внимания на листе предложения.

— Неплохо, — сказал я. — Только не знаю, что мне делать с этим офисом.

Маклерша удивлённо взглянула на меня.

— Странно. — сказала она. — А производите впечатление человека, которому он необходим.

— Да? — Я чуть было не засмеялся. Знала бы она… Я ещё раз обошёл гостиную. Вид из окна был и в самом деле потрясающий. И расположение в центре тоже будет мне кстати, в этом я не сомневался.