Стефани Оукс - Священная ложь [litres]

– Я никогда ее не читала… Я и читать тогда толком не умела.

– А теперь?

Я пожимаю плечами.

– А теперь умею.

Доктор Уилсон протягивает мне книгу.

– Хочешь?

– А можно?

– А кто нам запретит?

Он открывает книгу на одной из страниц.

– Это пророчество ты должна знать хорошо.

Я зажимаю переплет культями.

И сказал Господь Своему верному слуге Пророку Кевину. Такова Моя воля и желание, дабы ты навел истинный порядок в Моем царстве, дабы брали Святые мужи, сильные и крепкие, себе много жен, чтобы полнилось их потомство и множились Мои слуги. Ибо желаю Я, дабы деяния Мои на земле не прерывались ни на миг. За это благословлю тебя и умножу семя того, кто исполняет Мою волю, ибо силен Я и управляю всем сущим. Так велел Господь, Владыка твой. Аминь!

Я гляжу на эти строки, на откровение, позволявшее мужчинам брать нескольких жен; теперь оно выглядит совершенно неубедительным.

– Помнишь? – спрашивает доктор Уилсон.

– Да.

Пророк читал нам эти слова сотни раз, но увидеть их написанными от руки, его собственным почерком, мелкими рваными буквами – другое дело. Совсем другое.

Теперь я могу прочитать их сама.

Теперь Пророк меня не узнал бы.

Я и сама с трудом узнаю в себе человека, который во все это слепо верил.

Исписанные пророчествами страницы истрепались и слегка замызгались там, где Пророк держал книгу во время проповедей. Я кладу ее на мягкий пол, и она открывается сама собой в конце.

И сказал Господь Своему верному слуге Пророку Кевину. Первый ты, кто исполнил волю Мою, вступив в духовный брак со многими женами. И веление Мое в том, чтобы снова Ты взял на себя эту ношу вместе с Минноу, дочерью Самуила, ибо нуждается она в духовном попечительстве, какое дарует замужество. Обуздай ее мятежный нрав и в любящих объятиях своих унеси в Великую Бесконечность. Да будет исполнена воля Моя. Так велел Господь, Владыка твой. Аминь!

Очень медленно я отодвигаю книгу и ползу назад, забиваясь в самый угол между мягких стен. Кладу голову на колени и усилием воли заставляю себя расслабиться.

– Его ведь не всегда звали Пророк, – говорю я. – Почему же мы никогда не называли его по имени?

– А тебе хочется называть его по имени?

– Кевином? – уточняю я. – Его правда так звали?

– Согласен, звучит по-дурацки, – доктор Уилсон кивает.

– Знаете, не хочу думать о нем в таком ключе, – говорю я. – Если называть его другим именем, значит, все это… – Я поднимаю обрубок руки, будто он символизирует весь тот вред, что Пророк причинил мне. – Значит, все это теряет смысл.

– Что ты имеешь в виду?

– Иногда мне хочется, чтобы он и впрямь умел говорить с Господом. Чтобы все это имело значение. И оказалось так, что я пострадала не зря.

– Не зря, – заверяет доктор Уилсон. – Но не потому, что он особенный. А потому, что особенная – ты.

Когда я трясу головой – мол, хватит нести всякий бред, – он продолжает:

– Ты особенная, потому что выжила.

– Почему мне вообще пришлось выживать? – спрашиваю я. – Почему родители это допустили? Почему поверили ему?

– Это непросто объяснить, Минноу. Люди хотят верить. Каждый – хоть во что-то.

– Я тоже хочу верить, но не такой ценой. Не ценой здравого смысла. Не ценой человеческой жизни.

– Наверное, они думали, что для их родных так будет лучше.

Я вновь искоса гляжу на Книгу Пророчеств.

– В это я поверить не могу.

Повернувшись к доктору Уилсону спиной, я укладываюсь на мягкий пол. Зажмуриваюсь и делаю глубокий вдох. Флуоресцентные лампы сверху режут глаза даже сквозь веки.

– Отец любил азартные игры…

– В самом деле?

– Ходил в Миссуле на собачьи бега. Там, на стадионе, были огромные лампы, на которые слетались мотыльки. Бились в них и сгорали заживо.

– Они думали, это солнце, – говорит доктор Уилсон.

Я киваю.

Мне часто вспоминаются мотыльки. Они падали на трибуны, и я поднимала мертвых бабочек, разглядывала белые тельца, пушистые антенны, странные мягкие крылышки… И ужасно жалела, что они не задержались хоть на секунду. Не задумались. Не свернули с ложного пути.

А еще я думаю о родителях. О том, как бездумно они пошли вслед за Пророком, но крылья сгорели не у них, а у нас – у детей. Особенно досталось девочкам. Родители отвернулись от нас, обменяли на свой дурман. Измывались, как могли. И теперь посмотрите, что с нами стало…

По мягкому полу шуршат ботинки – доктор Уилсон встает с табурета. Флуоресцентный свет заслоняет тень – он стоит прямо надо мной.

Сверху доносится его голос.

– И как тебе не стать мотыльком?

– Это вы мне скажите.

– Не скажу.

Я смотрю на доктора Уилсона. Лицо у него прячется в тени.

– Почему?

– Потому что только так и можно не стать мотыльком. Хватит спрашивать, во что верят другие. Выбирай свою веру сама.

Когда меня наконец выпускают из карцера, я так рада, что общий блок кажется просто чудом: и затертая грязная плитка в душевой, и лязганье замков на решетках, и сердитые хмурые лица сокамерниц. Я даже ухитряюсь выдавить из себя улыбку, когда раздатчица в столовой, завидев меня, ставит миску с моим супом на железный поднос в самом конце стойки.

– То, что было с Кристал, – просто улет! – говорит Рашида, набив полный рот кукурузной каши. – Ну и трепку ты ей задала… Господи, это надо было видеть!

– Да, я и сама…

– А почему тебе дают суп, а нам – нет? – перебивает Рашида, уже позабыв, о чем шла речь.

За меня отвечает Энджел:

– О питании Минноу позаботились власти. Ассоциация людей с ограниченными возможностями выдала ей брошюру, в которой сказано, что в тюрьмах нельзя дискриминировать преступников с ампутированными конечностями.

– А значит, в столовой мне каждый день готовят порошковые жидкие супы, которые можно пить через соломинку, – добавляю я.

– И сегодня у нас дико-оранжевая неожиданность, – хмыкает Энджел.

– Почему «неожиданность»? – удивляется Рашида.

– Потому что на вкус этот суп как обычный горох, – говорю я. – По мнению Энджел, на фабрике перестарались с красителем. Но мне нравится, он мой любимый.

– Я думала, ты любишь тыквенное пюре.

– Тыквенное пюре мне больше не дают.

– Вы двое что, теперь вместе? – опять перебивает Рашида.

– В смысле? – уточняю я.

– Да так, ходят про вас всякие слухи…

Я заливаюсь краской, а Энджел закатывает глаза, будто слышала это уже не раз.

– Ну и пусть ходят. Стану всем рот затыкать – прибью кого-нибудь ненароком… Только второго срока мне не хватает.

– Энджел, ты реально странная, – говорит Рашида. – О вас болтают, что вы двое ахаетесь по ночам, а тебе плевать?

– Если б я любила ахаться, мне было бы без разницы, кто и что про нас говорит.