Стефани Оукс - Священная ложь [litres]

Рашида пожимает плечами, словно потеряв интерес.

– Минноу, а за что ты здесь? Поговаривают, ты то ли папаню грохнула, то ли еще кого…

– Я не убийца, – бормочу вполголоса.

Многие девушки бахвалятся своими преступлениями, хотят, чтобы о них знали. Те, кто сидит за драку, постоянно напоминают, что с ними лучше не связываться, а те, кого взяли за наркоту, делают вид, будто возглавляли в свое время целый наркокартель.

– Я вот накурилась и разбила машину, – говорит Рашида. – Судья сразу решил, что это я. А когда я спросила, откуда ему знать, ведь я ту ночь совсем не помню, он рявкнул: «Хватит, юная леди, пучить на меня глаза!» Я ему, мол, ничего не поделаешь, такое у меня лицо, а он разорался: «Не сметь разговаривать с судьей на повышенных тонах!» Я объяснила, что у меня такой голос, а он взбеленился и велел выгнать меня из зала суда. Ну и я такая: «Да ладно? Чего раскомандовался, ты мне не папаня!»

Я хмыкаю.

– А ты что, Энджел? – спрашивает Рашида. – Я знаю, ты кого-то грохнула, но кого, молчат.

Энджел закусывает губу и безучастно ковыряет ложкой пудинг из тапиоки.

– Так что ты сделала? – не отстает Рашида.

Та прижимает руку ко лбу.

– Рашида, ты когда-нибудь заткнешься, а? Может, я как раз тебя и убила? И теперь в отместку твой призрак меня преследует?

Рашида хохочет, снимая зубами последний кусок сосиски с деревянной палочки, а Энджел кладет на стол перед собой книгу. Чтобы заткнуть Рашиду, до конца обеда она во всех подробностях рассказывает, о чем сегодня прочитала: если б на машине можно было поехать прямо вверх, то уже через час ты оказался бы в космосе, при этом в человеческом теле так много сосудов – почти сто тысяч километров, – что такое расстояние не преодолеть и за месяц…

Раздается сигнал к окончанию обеда, и мы, дружно встав, гуськом идем ставить грязную посуду на конвейерную ленту, уползающую обратно в кухню.

Скрестив руки на груди, за нами пристально наблюдает сержант Проссер.

Иногда я гляжу на решетки своей камеры и думаю, как быстро одну тюрьму сменила на другую. Впрочем, эта мне нравится больше, невзирая на постоянные вопли сокамерниц и тяжелую поступь охранниц в коридоре в любое время дня и ночи.

Не знаю, как долго меня держали в комнате невест, после того как я потеряла руки. Может, неделю, а может, больше. Я старалась почти все время спать, но были и долгие часы бодрствования, когда я понимала, что еще до исхода зимы стану женой Пророка. Он будет возвышаться надо мной на деревянном крыльце, а я – стоять внизу, опустив голову и переступая босыми ногами по снегу. Потом он поцелует меня на глазах у всех, царапнув лицо седой бородой.

Был только один способ отвлечься от мыслей о грядущей свадьбе – закрыть глаза и прислушаться, в красках представляя, что происходит вокруг. Кто-то подметал в спальне, на тяжелых ножках бегал малыш. Жены, звеня тарелками в мыльной воде, неспешно вели разговор.

– И что там наша мисс Свят-Свят, извинилась хоть? – донесся снизу голос Донны Джо.

– Только плакала, – ответила Вивьен.

– Устроила тут истерику…

– Она потеряла руки, – напомнила Мейбл. – Было очень много крови.

– А ей давно пора было пустить кровь! – возмутилась Вивьен. – Нахалка, плюнула в лицо Пророку!

– Она не плевала.

– Ой, Мейбл, пусть не в прямом смысле, но она раззявила рот и напускала своего яду.

– Пусть радуется, – раздался тихий, на удивление мелодичный голос. – Ведь, несмотря ни на что, ей дали второй шанс.

Сердце у меня сжалось, принимая не свойственную ему форму.

– Ты права, Констанс, – ответила Донна Джо. – Будем полагать, что она усвоит урок и с этой минуты станет жить праведно. Мало кому повезло так, как ей.

– Угу-м-м, – приглушенно согласились с ней остальные жены.

Моя идеальная младшая сестренка… Надеюсь, она просто им подыгрывала. Констанс всегда умела притворяться послушной. Как и все мы. По крайней мере, пока на то хватало сил.

Я не сомневалась, что Пророк сказал правду, когда объявил, будто женится на Констанс вместо меня. Надо придумать, как спасти нас обеих.

По деревянному полу внизу загрохотали ботинки – семья направилась в Зал Пророчеств. Входная дверь с шумом захлопнулась, и впервые за весь день стало тихо. Я легла на спину и попыталась вновь заснуть, не обращая внимания на боль, которая терзала обрубки и жгутами расползалась по рукам.

По ту сторону двери лязгнула щеколда. На пороге появилась мать, и глаза у нее горели неистовым огнем, готовым ярко полыхнуть в любую секунду.

Она шагнула ко мне, шепотом велела встать и выставить перед собой руки. На каждую культю бережно натянула вязаную бордовую перчатку, затем нацепила на меня темно-синий жакет с пуговицами спереди. Помогла запихнуть ноги в кожаные ботинки и завязала на них шнурки слабыми узлами. Закончив, встала и указала взглядом в сторону двери.

– Констанс… – начала было я, но мать снова приложила палец к губам.

– Иди, – прошептала она. – Спасайся.

Крепко зажмурившись на мгновение, повернулась и вышла.

Несколько секунд я просто стояла и глядела на незапертую дверь. Где-то в глубине души отчаянно хотелось подойти к ней и закрыть, ведь это против правил. Сквозь щели в стене пробивался ветер, и под напором сквозняка дверь качнулась, снова захлопываясь. Черная дыра, означавшая свободу, становилась все меньше и меньше. Я торопливо, хоть и не очень проворно, проскользнула в оставшийся проем.

Внизу тряпичные стены разошлись от сквозняка – мать вышла из дома. Я тихонько зашагала в сторону кухни. Там еще пахло обедом, в кастрюле стыли желтые остатки лукового супа. От голода желудок свела судорога. Однако куда сильнее кухонных запахов был холодок, тянувшийся от незапертой входной двери. Забыв про еду, я направилась к выходу. Меня не мучила совесть, что я навеки покидаю родной дом. Про Констанс я тоже старалась не думать.

В лесу швы на культях снова разошлись, и кровь с громким стуком закапала на стылый подлесок. Если кто-то пойдет за мной по пятам, то сразу увидит, куда я направляюсь, – алые монетки, блестевшие в лунном свете, отмечали путь к хижине Джуда.

У всех женщин, которых я знала, были задубевшие ладони, точь-в-точь как жесткая коровья кожа, с большими мозолями и шершавыми, будто кошачий язык, пальцами, оставляющими уродливые синяки, когда меня предостерегающе хватали за плечи.

Этими руками вскапывали грядки и скребли белье на стиральной доске, а еще укачивали младенцев, запихивали им в рот кусочки отварного картофеля и вытирали щеки в слабом подобии заботы. У любви наших матерей был стальной взгляд.

Я спрашиваю у доктора Уилсона, где моя мать. Тот смотрит на меня, словно не зная, что сказать, но в конце концов говорит. Она в кризисном центре, принимает лекарства, учится обращаться с банковскими картами и печатать на компьютере, набирая статьи из журналов, чтобы пальцы снова привыкли к клавиатуре.