Стефани Оукс - Священная ложь [litres]

– При чем тут заколка для галстука? – со смехом спрашивает доктор Уилсон.

– Потому что люди, способные на сочувствие, такие штуки не носят!

– Почему? – Доктор Уилсон улыбается, словно это шутка, и я вскипаю еще сильнее.

– Ничего вы не понимаете! Если понимали бы, то не советовали мне жить дальше. А давайте вы сами будете жить дальше, а? Возращайтесь в свой Вашингтон к красивой жизни в дорогущем доме, напичканном всякими штуковинами, от которых тепло на душе. Гуляйте с женой в пафосных ресторанах, давайте сыну машину на выходные… так заведено у хороших родителей? И забудьте про меня с Пророком, потому что он наконец сдох и все остальные тоже рано или поздно сдохнут.

– У тебя хорошая интуиция, Минноу. Ты меня раскусила. В одном только ошиблась. У меня нет сына.

Я трясу головой.

– Есть. Вы сами говорили. Он любит Томаса Харди. И его зовут Иона.

– У меня был сын по имени Иона, – доктор Уилсон кивает. – А теперь у меня нет сына по имени Иона. Вот и всё.

Воздух сгущается, как бывает в лесу за мгновение до удара молнии.

– Поначалу я очень часто говорил себе эти слова. Повторял как мантру. «У меня был сын по имени Иона. А теперь у меня нет сына по имени Иона. Вот и всё».

– Что с ним случилось?

– На шестнадцатилетие я купил ему машину. Ты даже здесь догадалась. Какая ты все-таки молодец… Кэрол – моя жена – была против. Иона только что получил права, и все видели, что он не готов сидеть за рулем. Но я все равно купил, потому что у него был день рождения, а я мог позволить себе такой подарок. В тот же вечер Иона на полной скорости влетел в дерево.

В комнате становится тихо, по-настоящему тихо. Я отвожу взгляд и спрашиваю:

– И как вы справились?

Доктор Уилсон пожимает плечами.

– Кто бы знал… Может, время лечит. Или привыкаешь.

– Ничего время не лечит, – говорю я.

– Ты чертовски права. – Он потирает лоб. – Знаешь, в твоем возрасте я учился в Париже…

Я поднимаю на него глаза.

– Правда?

Он достает из заднего кармана бумажник.

– Ношу эту фотографию с собой с тех пор, как погиб мой сын. Пропуск в парижскую школу, снимок сделали в первый день.

Двумя пальцами протягивает мне фотографию. На ней доктор Уилсон гораздо моложе, у него копна густых лохматых волос и рубашка с полосатым воротничком. Он стоит на улице перед полукруглым желтым зданием из камня. Я переворачиваю снимок. На обратной стороне аккуратными буквами выведено: «Дарвин Нил Уилсон».

– Вас зовут Дарвин?

Тот пожимает плечами.

– Больше предпочитаю второе имя.

Я возвращаю ему фотографию.

– И при чем тут Париж?

– Что ты знаешь про парижан?

Я задумываюсь.

– Они много курят.

– Да, есть такое. Тогда еще разрешалось курить в барах. И когда ты заходил, внутри все было затянуто синей пеленой дыма. Я сидел один за барной стойкой, озирался по сторонам, слышал чужие голоса, перекрикивающие друг друга, видел людей в незнакомой одежде с непривычными лицами. И вдруг понял, что на самом деле это я для них чужой. Это я там совершенно не к месту. С горем то же самое – оно заставляет чувствовать себя чужим. Когда я потерял сына, то, считай, получил гражданство другой страны. Люди, с которыми я общался каждый день, говорили на чужом для меня языке, только не понимали этого. Потому что это я стал другим. Я сидел у себя в кабинете, слушал их разговоры и сознавал, что никогда не стану таким же, как они. А знаешь, что самое странное?

– Что?

– От этой мысли было легче. Поэтому я стал носить с собой фотографию из Парижа – чтобы помнить это чувство. Быть другим – приятно. Так я становился ближе к сыну. Ярче осознавал свою вину. Беда в том, что, когда поднимаешь голову и оглядываешься, все уже не так, как прежде. Вещи поменялись местами, а люди ушли.

Доктор Уилсон вертит фотографию в пальцах.

– Скорбь вовсе не сближает тебя с мертвыми, – произносит он наконец. – Так только кажется. Ты себя обманываешь. Если встанешь, оглянешься вокруг, посмотришь на мир живых и начнешь снова жить, они все равно будут рядом.

Он роняет фотографию в стальной унитаз, полный воды, и дергает за рычаг слива.

Я гляжу, как юный Дарвин на фото крутится и исчезает в канализации.

Опускаю подбородок на грудь.

– Констанс умерла.

– Вот и всё.

– А что будет с Вейлоном? – спрашиваю я.

Доктор Уилсон пожимает плечами.

– Мы ищем его уже несколько месяцев. Он был подозреваемым с самого начала.

Я удивленно выпрямляюсь.

– А мне почему не говорили?

– Ждал твоих откровений.

– Можете кое-что пообещать? – спрашиваю я. – Если полиция когда-нибудь найдет Джуда, постарайтесь ему помочь.

– Вернуться в лес?

– Он хочет такой жизни, – говорю я. – У него должен быть выбор. У всех должен быть.

– А ты пойдешь к нему? – спрашивает доктор Уилсон. – Если тебя освободят?

– Еще не решила.

Он двигает челюстью взад-вперед.

– Слышал, ты попала в программу «Мост».

– Откуда вы знаете?

Доктор Уилсон улыбается.

– Не ты одна общаешься с Энджел.

Я киваю, закусив губу.

– А Вейлона посадят в тюрьму?

– Кто знает, удастся ли его вообще поймать… Он прячется уже двадцать лет и многому научился.

Похоже, доктор Уилсон хочет сказать, что если Вейлон не попадется по глупости, то все будет хорошо. Дело положат на дальнюю полку и забудут.

Он вдруг поднимает голову.

– Слышишь?

– Что?

– Гром гремит. Наверное, начался дождь.

Теперь я тоже слышу, как капли колотят по жестяной крыше.

– Бури здесь очень тихие, – говорю я. – В Общине гром грохотал так, что все просыпались. Как из пушки бахало. Я иногда лежала ночами без сна и думала, что началась война.

– Какая еще война?

– Между нами и язычниками. Так Пророк говорил. Что будет война. Что придут неверующие со своими ядерными ракетами и автоматами, но нас защитит самое величайшее оружие на свете – Бог. А войны так и не случилось. И это тоже хорошо.

– Почему?

– Господь не устоял бы перед огнестрельным оружием. Или даже топором. Он не сумел бы нас защитить.

– Что же Он тогда вообще делал?

– То, что говорил нам Пророк.

– А что ты думаешь про Бога сама? – спрашивает доктор Уилсон.

Он глядит на меня очень странно, словно этот вопрос крайне важен. И мой ответ на него – тоже.

– Не знаю, – говорю я наконец. – Не знаю, но обязательно выясню.

Спросите любого, и вам скажут, что меня отправили за решетку из-за парня. Потому что я избила его до полусмерти, а потом уселась рядышком в снег, не проронив о нем и слезинки.

Или из-за юноши, который заронил мне в душу семена раздора и помог из собственных мыслей сотворить опаснейшее оружие. Из-за юноши, которого я любила всем сердцем и при этом совершенно не понимала.