Родриго Кортес - Садовник

А потом кризис миновал, и Себастьян открыл глаза и увидел, что приближается осень — пора жатвы.

Он попытался встать, но тут же ткнулся лицом в землю: отвыкшее от движений тело его не слушалось. Он терпеливо дождался, когда подступившее головокружение пройдет, и на локтях, поминутно останавливаясь и давая себе отдых, пополз к ближайшему апельсиновому дереву — тело следовало накормить. И спустя три дня Себастьян настолько окреп, что сумел встать на ноги и с многократными остановками дойти до господского дома.

И вот здесь его ждало первое потрясение. Сеньорита Долорес сидела в глубоком кресле на террасе и смеялась — игриво и призывно. А рядом с ней, красиво облокотясь о перила, стоял все тот же однорукий полицейский.

Себастьян угрожающе зарычал и двинулся вперед, но в самый последний миг осознал, что сейчас полицейский, даже с одной рукой, сильнее, и, недовольно ворча, присел за кустом.

Сеньорита Долорес опять рассмеялась, и в груди Себастьяна болезненно кольнуло. Затем она легко поднялась с кресла, подошла к полицейскому, бережно коснулась рукой его плеча и что-то тихо сказала. Тот кивнул, и они оба торжественно и одновременно легкомысленно спустились по ступенькам террасы и направились прямиком в сад.

Себастьян проводил их напряженным взглядом и задумчиво погладил ствол молодой вишни. Полицейского можно было бы и убить, но он уже понимал, что делать это прямо сейчас, на глазах сеньориты Долорес, он не станет. От него можно было избавиться и по-другому.

Мигель начал ощущать присутствие Себастьяна только во второй половине августа. Он бы не взялся сказать ни где этот безумный садовник прятался прежде, ни на чем базируется его твердая уверенность, что теперь Себастьян здесь, в саду. Он просто чувствовал садовника — даже спиной.

Мигель тщательно проинструктировал вернувшуюся на днях из деревни Кармен, еще раз попытался убедить Долорес, почти перестал спать и ночи напролет, вооружившись купленной на черном рынке хорошей немецкой винтовкой, сидел у двери в спальню Долорес, прислушиваясь к малейшему шороху. Но даже днем он всей кожей ощущал исходящую от сада опасность.

А вот для Долорес опасности, казалось, даже не существовало. Едва проснувшись и позавтракав, она тащила Мигеля в сад и часами водила по «своей», как она выражалась, части сада, шумно высмеивая его полицейские страхи, громко призывая Себастьяна показаться и определенно получая наслаждение от затяжного заочного противостояния этих двух странных и одновременно таких милых мужчин.

Мигель крепился и наблюдал, а потом стал замечать в любимой части сада сеньориты Долорес явные следы присутствия садовника, и с ним произошел нервный срыв, от которого по всей коже пошли малиновые, свербящие пятна.

Понятно, что Долорес в очередной раз его высмеяла, но следы были не просто явными; они были демонстративными. Так, в течение одной ночи садовник пустил по голубому фиалковому полю, возле которого они сидели накануне, неровный ряд алых, похожих на капли крови дамасских роз. А на следующие сутки, также в течение одной ночи, сдвинул бегущую в зарослях миндаля тропу на полметра вправо, отчего ее изгиб стал чрезмерным и совершенно лишил Мигеля возможности видеть дальше пяти-шести метров. Он буквально нависал над соперником, лишая его всякой уверенности даже в самом ближайшем будущем.

Мигель еще раз потребовал от Долорес благоразумия, еще раз получил резкий отказ и окончательно решил, что так дальше продолжаться не может.

В самом конце августа Себастьян окончательно решил, что так дальше продолжаться не может. Две недели подряд он старательно пытался восстановить понимание между садом и Долорес, но она — главный его цветок — уходила все дальше и дальше. Да, она пока еще не решалась покинуть родительский дом, но Себастьян всегда неплохо разбирался в лицах и уже видел, что Долорес меняется — стремительно и неотвратимо.

Еще пару недель назад она готова была часами сидеть возле фиалкового ручья, уставясь прекрасными печальными глазами в пространство перед собой, — практически готовая в любой миг слиться с придуманным и воплощенным специально для нее Эдемом. Но появился этот однорукий полицейский, и ее взгляд начал туманиться совсем иными грезами, смех стал игрив и призывен, а поступки — непредсказуемыми.

Тысячи и тысячи раз Себастьян видел то же самое в своем саду: стоит на неделю оставить росток без внимания, как он тут же начинает жить своей собственной жизнью, вопреки самым изощренным и дальновидным планам своего садовника.

И тогда Себастьян стал готовиться. Как и всякий садовник, он знал, что надо делать с яблоней, перепутавшей времена года и решившей зацвести в октябре.

Два дня он потратил только на то, чтобы выбрать нужное место в саду, и в конце концов остановился на выпирающей бугром веселенькой мавританской лужайке неподалеку от ручья и сбегающей вслед за ним по камням фиалковой россыпи. Полдня старательно, никуда не торопясь, он копал посадочную лунку, а потом долго и любовно полировал ее стенки кривым садовым ножом. И когда работа была практически закончена, вдруг осознал, что и рай, и ад — просто разные формы долгого вселенского сна.

Да, жизнь стремится к смерти, как лето стремится к зиме, но это вовсе не означает, что зима никогда не закончится. И бог, этот великий садовник, просто соберет свои семена — и плевелы, и зерна — в житницы, чтобы бережно сохранить их до следующей весны.

Эта догадка потрясла его до основания. С трудом дождавшись, когда бродящий вокруг дома с винтовкой наперевес полицейский в очередной раз скроется за углом, Себастьян быстро пробежал во флигель, нашел господскую Библию с гравюрами, еще раз внимательно ее просмотрел и зашелся от восторга.

Все было так. И Страшный суд уже вовсе не выглядел таким уж страшным, ибо что такое Страшный суд, как не сортировка семян по их весу и значению? И что такое Ад с его бесчисленными кругами, и Чистилище, и множество Райских небесных сфер — как не бескрайние закрома для объятых сном человеческих семян?

Только теперь он понял, что значит попрать смертию смерть.

Когда к вечеру на западе раскатисто громыхнуло и с неба упали первые капли дождя, Мигель решил, что должен наконец внести в их отношения ясность. Да, он понимал, что Долорес чувствует к нему то же самое, но, бог мой, как все было сложно!

Ей — девятнадцать, ему — тридцать четыре. Она молода и красива, он безрук и не слишком здоров. Она — единственная наследница всех земель семьи Эсперанса, а он — сын шахтера, потратившего все свои сбережения на то, чтобы сын выучился и стал человеком иного сорта.