Маргарита Ардо - Новая жизнь Нефертити

Финн прижал меня к себе и посадил на руки. Сходя с ума от его жара и запаха, я обвила его талию ногами, а руками — шею. Основание моего тела горело и пульсировало.

Он пронёс меня до массивного овального стола и положил на него. Провёл рукой по груди, по животу, вызывая волны мурашек. Наклонился, поцеловал, совсем пьяный от страсти. Горячий. А затем резко выпрямился, приподнял платье и раздвинул мои ноги. Мгновение боли, а затем тело приняло его, словно ключ, который открывал во мне ощущения. Я широко раскрыла глаза, а затем зажмурилась, прислушиваюсь к тому, что чувствую. К нему.

— Люблю тебя, моя Нефертити, — шептал Финн, медленно раскачивая моё тело и подчиняя своему. Прошёлся губами по моей шее, мазнул по виску. Развёл мои руки и овладел мной напористо, заставляя чувствовать лопатками поверхность стола. Огонь скручивался жгутами в моём животе, рвался наружу, стремясь пробить контуры и заставить меня исчезнуть в этом мужчине хотя бы на мгновение! Ведь мы любим, — я чувствую! Я люблю!

Жадность к чему-то большему сталкивалась со страхом выглядеть пошлой, разочаровать его. И я закусила губу, сжав руки в кулаки, потому что скоро волнение взвилось по позвоночнику и стянулось к низу живота, как нечто дикое, невыносимое.

— Остановись. Перестань… — тихо простонала я.

— Боже, какая ты ещё девочка! Глупышка, — удивился Финн приказал: — Кричи! Никто не услышит. Кричи!

Его ладонь легла мне на лоно и сдерживаться было не возможно, я себя отпустила. Изогнулась в мужских руках, как продолжение его тела, и закричала. И с этим криком в буржуазный дом выплеснулось всё, что так долго сдерживалось во мне: стыд, страх позора, страх чувствовать и быть собой, страх хотеть и получать, и самая тайная, огромная, из глубины клеток боль: я не хочу быть одна!! На грани слёз!

Волны дрожи пронеслись по моему телу, напряжение достигло пика, и я поплыла в безмыслии и пустоте, словно меня и не было. Кажется, Финн продолжил двигаться, не выпуская меня, совершенно растекшуюся по столу, из рук. Кажется, он крутил моё тело, настраивая под себя, как сдавшуюся скрипку. Я была его, полностью. До последней клетки.

Вдруг его лицо исказилось, в нём промелькнула агрессивность зверя, судорога, и наступило расслабление. Финн лёг на меня, прижав всем телом. Он дышал мне в ухо горячим воздухом, словно дракон, притиснув к себе всем чем можно, словно боялся, что я выпорхну и улечу в окно. И я лежала, постепенно приходя в себя и слушая его дыхание и сердце. Я с ним одно. Почти одно… Как жалко, что не до конца…

Финн приподнялся на сильных руках. Блаженный, уставший. И, глядя мне в глаза, с глухим удовлетворением сказал:

— Теперь ты никуда не уйдёшь.

Это было так неожиданно, что я очнулась.

— Я и не собиралась!

Он погладил мою щеку, поцеловал меня в нос и рассмеялся:

— Лгунишка.

Затем встал и подал мне руку.

— Прекрасная лгунишка…

— Почему ты так говоришь? — удивилась я, опираясь на его крепкую ладонь, села. Тело ещё дрожало, зыбкое, будто после морского шторма. — Я же люблю тебя!

— И я… — хрипло сказал Финн и, возвышаясь рядом, взглянул вопросительно, как если бы хотел убедиться.

Я была искренней. Он придвинулся и поцеловал со всей страстью так, что в моём животе всё снова свернулось жгутом, а ноги стали ватными. Но Финн отстранился, гибкий, сильный и вдруг другой. Поднял с персидского ковра штаны.

— Разве ты не спрашивала всех подряд, как разорвать контракт? — спросил он куда-то в зеркальный тоннель.

Я моргнула: как удивительно закончилась сказка. Или ещё не закончилась?

— Я ведь не из-за тебя…

Он начал натягивать джинсы. Обернулся. Вернулся ко мне, коснулся пальцем моих губ, подбородка. В его глазах читался новый вопрос.

— Мне сказали, что ты уехала. Психанула на Катрин и уехала. Сказали, что на съёмки приедет дублёрша — та, которую подобрали до тебя. А ты вернулась…

— Но я не уезжала… — опешила я. — Кто сказал? Я звонила тебе, а ты не брал трубку.

— Я снимался.

— Но не перезвонил.

— Потом у меня было три интервью подряд.

Он взял мою руку, увенчанную кольцами и старинными браслетами, посмотрел на линии ладони.

— В дороге? — спросила я.

— По Скайпу. Прямо в машине, пока ехали из студии в Санс. Мне не дают даже выдохнуть сейчас спокойно. И это хорошо. Я этого ждал. Но мне сказали, что ты уехала, и… Я думал, меня разорвёт к чертям…

Финн обвил мою талию сильными руками, в его глазах играло нечто похожее на торжество.

— Ты осталась, — повторил он. — И больше я тебя не отпущу.

— Как странно, я не уезжала… — пробормотала я. — Прости… Ты не обиделся на то, что я накричала?

Он помрачнел.

— Я никому не позволяю на себя кричать.

— Прости…

— Уже простил.

— Правда?

Финн посмотрел на меня долго и нежно, затем сказал:

— Правда. Но больше не делай так. Потерять тебя снова невозможно.

— Снова?

— Как Эхнатон Нефертити…

— Но мы — не они! Зачем ты повторяешь это всё время?

Он погладил меня по щеке, повернул моё лицо к зеркальной стене и снисходительно усмехнулся:

— А они не мы? Но ты кого в отражении видишь?

— Тебя. И себя.

— Упрямая.

— Как королевский осёл, — хмыкнула я и примирительно погладила его по плечу. — Не сердись, просто я люблю факты. И не верю в реинкарнации.

Финн посмотрел куда-то вдаль за окно, затем резко подался ко мне с сомнением в глазах:

— Но я думал… Неужели ты ничего не почувствовала?! Совсем ничего?! Когда я пел Гимн Атону?!

— Я думала, это что-то католическое…

Кажется, он расстроился.

— Нет, эту мелодию грегорианцы привезли из Египта и сделали своей, — ответил Финн. — Точнее, им привезли, чтобы сохранить. Французские историки-музыковеды доказали, что опевание гласных и построение тактов в Kyrie eleison не типично для всех прочих грегорианских молитв и духовных песнопений. Но как звучали египетские слова, никто не знает. Я бы спел иначе…

— Это тебе Катрин сказала? — спросила я робко.

Лицо Финна исказилось, словно я оскорбила его. Все гении такие? То, что петь он может гениально я почувствовала там, в храме. Как никогда. Вибрации его пения что-то переключили во мне, заставили видеть и чувствовать иначе, забыть весь ужасный сегодняшний день.

— Я и без неё умею читать. А ещё без всяких доказательств чувствую, — Финн положил руку себе на грудь. — Здесь все вибрации отдаются ответом — это Оно! Не веришь мне?

— Верю.

— Это тот самый гимн, — я знаю. Потому что настоящее остаётся! Ты же слышала про то, что «рукописи не горят»? — глаза Финна сверкнули.

— Да…

— Это только истинных произведений касается. Так вот слова и не сгорели. Один из псалмов царя Соломона практически полностью совпадает со словами, которыми воспевали Бога в наши с тобой времена.