Джейн Корри - Я отвернулась

Удовольствие? Я вспоминаю другое мужское лицо надо мной, качающееся туда-сюда. Я ненавидела это и никак не участвовала в процессе. Просто позволяла ему делать то, что хочет, лишь бы сохранить мир. Но теперь внутри меня будто что-то рвется.

— Ай!

Я чувствую вкус его отвратительной кожи — там, куда я его укусила, на запястье; но это его не останавливает.

— Дерзкая, люблю таких. Меня всегда тянуло к женщинам постарше.

Его руки прижимают мои к полу. Его вес едва не расплющивает меня. Мне не хватает воздуха. Он кусает мой левый сосок через футболку.

Я высвобождаю ногу и бью его коленом в пах.

— Все, хватит!

Теперь он зол, как и тот, другой мужчина. Я чертовски напугана, но знаю, что если хочу выжить — нельзя показывать страх. Остальные слышат нашу возню, не настолько же они все пьяные. А потом я вспоминаю, что рассказывала мне Фадума. Если кто и поможет — то только она.

— Насилуют! — ору я. — Фадума! На помощь!

Он снова зажимает мой рот ладонью. Я задыхаюсь. Его рука шарит у меня в штанах.

И тут я чувствую вес еще одного тела сверху. Я почти раздавлена. Моя грудная клетка сейчас треснет.

— Ах ты, тупая телка! — рычит Пол. Он уже отвалился от меня и борется с Фадумой, прыгнувшей ему на плечи. Затем они резко раскатываются в стороны. Моя новая подруга тяжело дышит, сжимая в кулаке нож. Пол настороженно наблюдает за ней.

— Я предупреждала тебя в прошлый раз, — шипит она. — Попытаешься снова затеять это дерьмо, и я всажу в тебя нож.

Пол улыбается.

— Даже если сядешь потом за убийство? — Он повышает голос: — Кстати. Наша маленькая Фадума пырнула ножом своего отца. Все в курсе?

Она умолчала об этой подробности, рассказывая свою историю.

— Ублюдок заслужил это, — бросает она. — И да, я говорю серьезно. Оставь Джо в покое, или я тебя зарежу. И насрать мне на последствия!

С минуту они пожирают друг друга взглядом, а затем Пол смеется:

— Глупые сучки. Вы того не стоите!

Он вразвалку отходит в свой угол и ложится.

Фадума ведет меня за руку на другую сторону помещения. Нас обеих трясет. Мы смотрим, как Пол ворочается и наконец засыпает. Тогда Фадума вкладывает что-то мне в руку.

— Это билет на поезд, — шепчет она. — Нашла вчера на вокзале. Подумала, что может пригодиться, но похоже, тебе он нужнее, чем мне.

Я стараюсь разобрать мелкий текст в тусклом свете. Мое зрение уже не то, что прежде.

— До какого-то места под названием Пензанс, — поясняет она. Это название, кажется, что-то будоражит во мне, хотя я никогда не слышала его раньше. Но мне все равно нужно выбраться отсюда. Пензанс звучит неплохо. Название кажется безопасным.

— Ага. А как же ты?

— Не беспокойся. Я смогу о себе позаботиться. Думаю, что мне тоже пора сваливать отсюда.

Затем она тычет меня в бок:

— Ступай прямо сейчас.

Мне не нужно повторять дважды.

Мы с отцом долго подготавливали дом к приезду моего младшего брата. Это прекрасно — работать вместе без чьего-либо вмешательства. Мы снова одна команда. Только папа и я. Я помогла установить маленькую кроватку с голубыми бантами в углу спальни, которая раньше принадлежала моей настоящей матери, а теперь папе и его новой жене. Затем я застелила ее одеялом с изображением Кролика Питера, вышитым бабушкой Гринуэй. Она делала его, пока мы бок о бок сидели на диване и смотрели «Улицу Коронации». Время от времени она громко ахала, если не одобряла поступков кого-то из персонажей. (Здесь, в тюрьме, девушки тоже получают удовольствие от чувства зрительской сопричастности. Многие кричат: «Ах ты, тупая сука!» или «Не доверяй ему!» — пока мы смотрим «Корри» в общем зале после чая.)

Отец выкатил из гаража детскую коляску. Он сказал, что это «Серебряный крест» [6] «Серебряный крест» — название фирмы-производителя. , хотя в ней не было ничего крестообразного. Ее не полагалось заносить в дом до рождения, так как это считалось плохой приметой.

— Но почему? — спросила я.

— Просто глупые бабушкины сказки, — ответил он.

«Серебряный крест» занял половину коридора. Я пробовала держаться за ручку и представляла, что толкаю коляску со своим новорожденным братиком. От этого я чувствовала себя совсем взрослой и вместе с тем опасалась. Моя новая мать так разозлилась, когда я чуть не уронила его. В будущем следовало быть осторожней.

Я видела, что отец тоже волнуется.

— Ты должна быть снисходительна к маме, когда она вернется домой, — постоянно твердил он. — Рожать очень утомительно. Люди от этого становятся ужасно нервными.

Он говорил так, словно убеждал самого себя.

Даже бабушка Гринуэй казалась встревоженной.

— Попомни мои слова, — бормотала она, — отныне все будет не так, как прежде.

Такие замечания всегда делались, когда отца не было поблизости, а я слишком боялась повторить их ему — вдруг они окажутся правдой.

На другой день, однако, бабушка выглядела повеселей.

— Вот что, — объявила она. — Помоги-ка мне накрутить волосы.

Я видела раньше, как она делает это за кухонным столом. Необходимый инвентарь — несколько клочков бумаги, ужасно пахнущий белый лосьон и бигуди, которые выглядели как маленькие мохнатые сосиски. Я всегда терялась, если входила в кухню, когда там затевалась эта сложная процедура. Так что возможность присоединиться к священному обряду казалась чем-то из ряда вон выходящим.

— Будешь по одной подавать мне бумажки и папильотки, когда я скажу, — властно провозгласила она.

Отец нас не отвлекал, за исключением одного раза, когда попытался войти, чтобы поставить чайник.

— Не мешай, — проворчала бабушка Гринуэй. — Иди куда-нибудь. Разве не видишь, что твоя дочь делает тут чрезвычайно важную работу?

Ее слова заставили меня раздуться от гордости.

— Прошу прощения, что побеспокоил вас, дамы, — сказал отец, подмигивая. Бабушка подмигнула в ответ, хотя я и не поняла почему. У меня потеплело в груди: я словно снова стала частью счастливой семьи.

Наконец настал день, когда моя новая мать и маленький брат должны были приехать домой. Они бы выписались и раньше, пояснил отец, но возникли какие-то «осложнения». Он произнес это тоном, не предполагающим дальнейших расспросов.

Отец уехал за ними, и вскоре мы с бабушкой Гринуэй встали у окна гостиной, высматривая машину.

— Я помню, как возвращалась с ней из роддома, — пробормотала бабушка. — Мне едва исполнилось восемнадцать. Ничто не предвещало беды. Совсем как сейчас.

И она сжала мою ладонь.

Наконец синий «Форд Кортина» отца показался на дороге. Он остановился возле дома. Папа выскочил и метнулся к задней двери, чтобы ее открыть. Мы с бабушкой Гринуэй прижались носами к окну. От нашего дыхания стекло запотело, и пришлось протирать его, чтобы лучше видеть.