Елена Мордовина - Баланс белого

В конце концов, я сама этого хотела. Человек вне, человек без статуса, без определения, без опоры, «not insane enough for the asylum, not criminal enough for the jail, not stable enough for society».

Ольховский — тот всегда дома.

— А что, если контролер?

Он равнодушно пожал плечами и отвернулся к окну.

Мы вышли в Ворзеле и побрели по платформе.

Окрест было тихо и безлюдно. Неслышно пробивалась трава.

Плоский поселок, похожий на материнскую плату процессора. Многопролетные промышленные корпуса с пузырчатыми вытяжными шахтами, «Шиномонтаж», забор, собака, поверженная опора линии электропередач. Станция радиорелейной связи — возвышается столб, растянутый струнами над пустырем.

Мы шли по Ворзелю, навстречу двигались деревья, пыль, двухэтажные дома, сколиозные вазоны, завешенные замками пивные бочки, деревянные постройки, в них — усталые женщины с сернистыми лицами, катающие в колясках младенцев. Справа от дороги тянулся небольшой одноэтажный магазин с прибоченившимися велосипедами. Нам встретились две молочные девочки дискотечного возраста, они заметили нас, переглянулись и засмеялись. Я брела, наклонившись вперед, уткнувшись глазами в собственные ботинки.

— Ты неправильно носишь рюкзак, отклонись немного назад.

Я попробовала отклониться — это было еще хуже. Рюкзак утомлял меня не столько своей тяжестью, сколько вообще своим присутствием. Лямки резали плечо.

— Эрна Вильгельмовна должна быть дома. Удивительная женщина, должен тебе сказать, не женщина, а «мальчик с феноменальной памятью» — помнит все в своей жизни — впрочем, это наследственное — ее сестра была личной стенографисткой Сталина, и памятью обладала исключительной. В жизни нужно опасаться таких женщин.

Дворики, скамеечки с мамашами, бледными дылдами в свисающих ситцевых халатах, ожидающих какого-то развлечения — похорон или свадьбы.

Однажды в Хабаровске я зашла к одной девочке, мы собирались идти на каток. Волосы у девочки были белыми-белыми, льняными, и коньки тоже белые, а у нее в прихожей, возле умывальника, стояли, прислоненные к стене, две хорошо отесанные доски. Я знала, что у нее недавно умерла мать, и мне было любопытно, мне даже запах в ее комнатах казался необычным. Девочка говорила, что нужно вовремя прийти и приготовить отцу ужин, что он вернется со смены голодный и что он ее, конечно, жалеет, но, когда голодный, побить может. Она заметила, что я испуганно смотрю на доски. «Вот, мама же недавно умерла, делали гроб, и две доски остались, и посмотри, какие хорошие доски. Никак не можем продать, отец все жалеет, что зря он эти лишние две доски заказал».

Щебнистая дорожка вела к дому Эрны Вильгельмовны.

О чем-то курила в окне престарелая барышня, под ее окном красовалась бескрылая «Победа» (Nika apteros). Даже дворик устроен был здесь весьма заманчиво, его окаймляли короткие кусты акаций, а у парадного входа к верхним окнам устремлялись обрубленные стволы белых тополей, увитые хмелем.

Дома ее не оказалось, мы сначала постояли в темном гроте у ее двери, затем сели на ступени. Он положил свой поэтический блокнот и сел на него. Увидев, что я собираюсь садиться прямо на голую ступеньку, он вздохнул, достал из рюкзака дорожные карты и подал мне: «Тебе еще детей рожать!»

По лестнице медленно поднимался слюнявый бутуз в коричневых штанишках с желтыми пятнами — вероятно, испорченными хлоркой, и глазел на Ольховского. На лбу малыша багровела крупная бляшка — след комариного укуса, рот был вымазан присохшим творогом, а липкая тягучая слюна вожжами висела от подбородка до грудной пуговицы рубашонки. Однако, он уверенно переставлял свои жирные кривые ножки и глядел на нас гордо, чувствуя себя хозяином в этом доме.

— Пойдем во двор! Здесь душно.

Вышли. Он курил возле подъезда, стряхивая пепел в вазон. Туда все стряхивали пепел. Окурки, листья грецкого ореха, пачка «Честерфилда» и смятая салфетка.

Мы долго еще бродили по дворам и улочкам.

В бывшем санатории — ликероводочный завод, видны были окна разливочного цеха. Гремели бутылки.

Земля, потрескавшаяся, как соски анемичных кормилиц.

Ветром и жаром поднимались кверху светлые точки березовых семян. Подвядали ухоженные кустики отцветшей таволги, и колыхались листья рябин.

Когда мы вернулись во двор, по нему разлетались белые хлопья — старушенция перебирала пух в перине, разложенной на скамье. Мальчик катал на карусели рыжую собаку с белыми бакенбардами на ляжках. Его тонконогая сестренка мучила цыпленка, который резко, неприятно пищал.

Мы поднялись по лестнице, зашли в темный грот, и Ольховский позвонил в дверь.

Собачий лай, шевеление живой грузной плоти — это всегда чувствуется, когда дверь идет открывать тучная тяжелая хозяйка, такие шаги, а еще на ходу она успевает поправлять замеченные непорядки: поднимает упавший шарф, тяжело нагнувшись, потея, дыша жиром. Голос этому соответствовал. Я сразу представила засаленный шелковый халат, обвисший на груди. Дверь отворилась — и образ вочеловечился. На груди заметен был сморщенный страдный загар землистого цвета, и граница его с белой, отвратительно белой массой груди, и коричневое обвисшее лицо в мелких кудряшках, пахнущих провинциальным парикмахерским салоном с липкой бумагой для мух на подоконниках.

— Ой, здравствуйте, дорогие!

Она была похожа скорее на бордельную экономку. И улыбка — много мелких морщинок возле глаз, натянутые углы губ, глазки в складочках — зырк — на меня — доля секунды, а потом опять на нас обоих любезными глазками:

— В дорогу, значит?

— В дорогу!

Она поцеловала Ольховского в губы. Меня исцеловала тоже.

Потом начала с ним любезничать, пока мы снимали верхнюю одежду.

Собачка, такая маленькая белая грязная сучка, увивалась рядом. Конечно, Ольховский сразу же после поцелуя с хозяйкой поговорил с собаченькой и обласкал ее. Хозяйка выглядела так, будто он ее обхаживал, а не собачку. Мерзкое такое существо, хотя, это скорее мое впечатление от хозяйки, перенесенное на собаку, а потом она стала мне симпатична, заметно стало, что эта довольно умная собаченция вынужденно играет дурочку, как старая актриса, как некоторые дети играют в детей, картавят со взрослыми, глупят, а между собой очень часто — такие жестокие, бескомпромиссные, взрослее самих взрослых.

По длинному коридору мы прошли на кухню, все это сопровождалось потоками фраз об Энди, о Шизгаре, о всех знакомых и родственниках.

Меня официально представили, она опять потянула углы губ и сделала морщинки. Она была такая деятельная, как будто не провожала нас, а сама собиралась уезжать, он ее представил мне только для того, чтобы попутно наговорить комплиментов.

Темное помещение, кружевные зеркала, столики с салфеточками, тридцатилетние флакончики от духов и сердечные капли с хмелевым маслом, откуда-то из задних окон запах свинарника, на стенах — картинки с кошечками и собачками, портрет капитана, под стеной свалена обувь и веник, обтянутый женским чулком, над старым кофейником, в котором помещались ветки вербы, большое панно из соломки и холста с бахромой, с иероглифами и китайской рыбой.