Елена Мордовина - Баланс белого

— Надеюсь, ты теперь об этом своему начальству докладывать не обязан? — Лерка готова вступиться за меня, я это чувствую.

— Я еще аттестацию не прошел, так что пока это мои личные дела, и я никому ничего не обязан. Еще проверки идут. Собеседования. А потом — да, уже должностное преступление.

— Тебе что, и форму выдадут?

— Вообще выдадут, но ходить в ней будет необязательно.

— Слушай, так все, что я сейчас пишу, это как? Наверное, теперь лучше прекратить.

— Ты за кого нас принимаешь?

— Зачем? Пиши пока. Тебе это полезно. Видишь, ты все четко вспоминаешь. Это потому, что последовательно. С оформлением они еще долго будут тянуть, а к этому времени ты уже выйдешь — я тебе все обратно отдам.

— Четко — не четко, никакой порошок я все равно вспомнить не могу. Питер вообще смутно помню. Как приехала туда, помню. Квартиру какую-то… Макса помню.

— Ты, главное, продолжай. Так же медленно и подробно.

— Точно ты меня не сдашь? Что-то мне стремно.

— Буткеева, допиздишься, я к тебе вообще приходить не буду.

Двери отворились, и санитарки ввели под локти мою Настю. Она увидела родителей и заревела. Обняла маму. Я наклонилась к Лерке и шепотом сообщила, что это та самая Настя, которая в меня влюбилась.

— Так до сих пор и бегает к тебе?

— Уже меньше. В основном, в коридоре отлавливает. В душ все время со мной норовит пойти.

— Да, кстати, тебя психиатр принимал? Мы к нему зашли тогда, он обещал, что вызовет.

— Такой психиатр… Формальный опрос, карточки пораскладывала, как в детском саду — и свободна.

— А про выписку что-нибудь говорил.

— Про выписку даже не напоминай. Тут некоторые месяцами торчат, с виду вполне нормальные. Зейберман, не расстраивай меня.

— Слушай, мне вчера Костиков звонил. Ты практику собираешься отрабатывать? Он разрешил. Там половина — альгология, половина — микология. С Дидухом еще надо будет договориться. Он, мне кажется, тоже разрешит. Что они, звери, что ли?

— А что там было, на практике?

— Сейчас, что-то вспомню. Типы растительности, там, интерзональный, еще какой-то, пробы брали из озера — бентос, планктон, перифитон. С Дидухом — макромицеты, конечно, по лесу лазили несколько дней. Сивчина потерялась, нашли потом. В общем, все легко восстановить будет. По болотам полазишь, пробы возьмешь… Да, цветение водохранилища — на Киевское море надо будет съездить. Я тебе все свои отчеты дам — срисуешь, поменяешь там кое-что. Там самое сложное — методика определения деструкции и продукции…

Аспирант встает и демонстративно прохаживается по комнате, поглядывая на Леру.

— Курить хочется, мы, пожалуй, пойдем. Картошку вот эту положить в холодильник?

— Забирайте, она, когда холодная, невкусная. Маме спасибо передай.

Стемнело, разморенные за день улицы отдыхали, как заработавшиеся прачки, придя домой, расстегнув мокрые рубашки красными потрескавшимися руками, сели, растрепанные, у окна, и радовались холодку, проходившему по телу.

Мы двигались вдоль железнодорожных линий, одиноких вагонов, долго переходили через пути и наконец присели на скамью. Вечерний пьяница, такой тихий пригородный мужичок в пиджаке, нюхал табак и громко, раскатисто чихал. На платформе стояла девушка. Две бесформенные женщины с корзинами говорили о том, что велосипедист поздно возвращается с работы, а он безмолвно вел велосипед по путям — эта картинка мне так запомнилась — велосипед через рельсы — прыг, прыг, прыг.

Неприятнее всего оказалось это возвращение в Киев.

Нас охватил размеренный ритмичный гул подземки. Снятая верхняя панель на среднем эскалаторе — видно было вращение махового колеса с крестовиной, как у шаманского бубна, и четырьмя круглыми отверстиями.

Прямоугольники, обрисованные желтой линией, превращались на движущемся полу в ступени, под стук механизмов огромная трахея всасывала нас и выплевывала на платформу.

Прямая дорога на Лесную станцию. Бесконечные серые кабели скакали сквозь мыльные подтеки на стеклах. Очень мало людей. Изможденные служащие, они лениво оглядывали вагон — нечего изучать, одна и та же картинка каждый вечер, может, даже ехали одни и те же люди. Молодая усталая конторщица в дешевых туфлях и сером костюме тяжелой шерсти, низенькая, остренькая, читала через очки вечернюю газету. Она меня тоже окинула взглядом: вельветовый пиджак, майка, рюкзак, худые кисти висят из рукавов. Будь она моложе, ее, может, и вдохновил бы наш вид на какую-нибудь глупость, но с возрастом она уже никогда не сможет бросить все и куда-нибудь уехать. Так и будет ездить с работы и на работу, пока окончательно не превратится в гормонозависимую стерву, будет разрываться между позывами своих неукротимых амбиций и стремлением всеми способами угодить мужчине, перемолотая в молохе этой гонки, выжатая, как лимон, душевно истомленная, нервно осклабится на своих более юных соперниц.

В тот момент мне казалось, что я этого счастливо избегаю.

Людей становилось все меньше. Базарные мужики с мешками, грязные клетчатые рубашки, волосатые руки, сальный живот и выцветшая бейсбольная кепка с треснувшим козырьком на жидких торчащих волосах, красные глаза без ресниц, слюняво смотрящие вроде на тебя, а вроде как и сквозь.

В вагоне было тошно и серо, оживляла тусклые стены только коробка экстренной связи с машинистом и красный огнетушитель в углу, над скамьей, где в луже собственной мочи спал маленький человек в лохмотьях, как ребенок, свесив к самому полу заскорузлую коричневую руку. Напротив качался подросток с красными немигающими глазами. Глаза его не двигались, он только иногда беззвучно зевал, широко открывая пасть.

Станция над Днепром. Выход на правую платформу. Двери открылись.

Вокруг мерцали огни. Резкий поток ветра — и город для меня кончился, параллельно вагонам шла трасса, слышался гул автострад — начинался real drive, настоящая остывающая трасса, огромные скорости оживших металлических нагромождений.

Прощай, дорога из желтого кирпича! Прощай, Владимирская горка и сияющий крест над холмами, прощай, Лаврская колокольня!

Мы вышли за стеклянные двери направо, где был туннель и бетонированные ответвления выхода, испещренные сигаретными старухами, ночные табачные лавки с пьянеющими бугаями и притихающими у них на коленях девчонками, свечи, обоймы рубленых ребер и сушеная рыба. Собаки уже не бродили, поздно. Запах трассы и леса. Лица старух, освещенные горящими свечами.

— У тебя деньги есть?

Он купил буханку хлеба и папиросы.

— Ну, что еще остается? Нужно тратить, может, завтра мы будем уже в Белоруссии.

Взяли пиво.

— В теплом пиве есть своя особая прелесть, ни с чем не сравнимая, я бы сказал, прелесть, — он погладил светлые пушистые морщинки вокруг рта сухими венистыми руками.