Елена Мордовина - Баланс белого

Я разулась. Ноги стали ржавчато-бурыми, в мутных мозолях.

— Еще два ползут, — я заметила, как проскользнула эта мысль, когда разглядывала волоски на руке. Откуда бы ей взяться? Я посмотрела на дорогу — пусто, никто не полз… Но точно теперь припомнила, что видела, как по жилке двигались две точки. По руке ползли две мушки с завитыми усиками, рыжими ножками и темным пятном на каждом крылышке. Голова мушки казалась стеклянной. Я встала и двинулась в направлении стеклянной головы, посмотрела на себя и испугалась. Рубашка совсем расстегнулась от жары, закатанные рукава… Тут ноги ожег асфальт, и трак остановился. Ольховский, видно, не ожидал, что я остановлю трак, он лежал в позе нерешительной голой женщины, чуть почесывая бедрами, когда вдруг увидел, что трак тормозит, хотя не берусь утверждать, что именно он увидел.

Он вскочил, подбежал и открыл дверь. Началось.

— Уважаемый, вы не подбросите нас в сторону Чернигова?

Водитель ничем не выказал удивления и молча кивнул.

Мы схватили вещи и подбежали к машине.

Сегодня — первая прогулка. День солнечный. Какой-то церковный праздник. В тенистой беседке старуха сочиняет письмо губернатору, думает, что имеет на это право, потому что губернатор подарил ее сыну печатный пряник с изображением Николая Угодника, давно, при открытии гимназии.

Я предлагаю старухе виноград, старуха отказывается, но я узнаю ее по сгорбленной спине и сморщенным плаксивым глазкам — это мама шебутного московского гимназиста Вадима Масленникова.

Это я заметила еще в Печерской Лавре — там много можно встретить персонажей всех когда-либо читаных книг и увиденных картин. Помню, видела однажды боярыню Морозову, живую, страшноглазую, в той самой одежде.

Я обхожу старинный корпус оранжевого кирпича, с могучими объемными фризами над окнами первого этажа. Рядом одна из тридцати башен стены, ограждавшей когда-то Кирилловский монастырь, сохранилась с XVIII века.

Клопы-солдатики днем греются на широкой деревянной раме башенного окна, все усыпано красными точками, к вечеру они прячутся в щели. И купол, приземистый, десятиклинный, как зефир, с башенкой наверху. Низкая сводчатая дверь.

Завтра утром Лерка привезет отчет о практике и полевой дневник. Может, что-нибудь разберу в ее каракулях.

Она в моих что-то разбирает.

Так у меня и почерк лучше.

Зовут обратно в палату.

Вечером приходит Настя. На руках шариковой ручкой выведены буквы — «Л» и «Р».

— Ты что, руки себе подписала, чтобы не путать, где левая, а где правая?

— Это мне новое лекарство назначили. Делали пробы, чтобы у меня не было аллергической реакции. И вообще, это не «Р», это «Ч», вверх ногами. Ты уже знаешь?

— Что?

— Сегодня начали исчезать люди. Я спросила, где Маслюкова, и мне ответили, что она на месте. Но на месте ее не было. Однако я скрыла это. Это просто свойство моего сознания — мне так объяснили. Будто бы. Я говорю: «Посмотри, пожалуйста, еще раз…» «Да, она сидит на своей койке и вяжет». Но ее там не было! Скажи, меня специально пытаются обмануть или я своим взглядом могу делать так, чтобы люди исчезали?

Я пожимаю плечами. Тихая женщина, которая все читает Карамзина, строго поглядывает на нас.

Женщина очень хочет, чтобы ее саму быстрее выписали. Каждое утро тщательно наводит макияж, словно перед первым свиданием. Она живет здесь вот уже третий месяц, и вполне уверена, что этот камуфляж под здоровую женщину поможет ей выписаться.

— Настя, иди в свою палату, сейчас санитаров позову.

Настя убегает.

— А ты не общайся с ней. Не то скоро у тебя тоже люди исчезать начнут.

Я смотрю на автомобили как на черепа, движущиеся по дорогам. Обычно это черепа полевок и мышей, иногда слепышей — их можно узнать по скошенной затылочной поверхности. Из глазницы высовывается чья-то рука с сигаретой. Очень редко встречается череп большой ночницы или бурозубки — длинный лимузин.

Водитель подхватил мой рюкзак, я подпрыгнула и поместилась рядом с ним, безумно счастливая, Ольховский тоже запрыгнул и захлопнул дверь.

Чувствовалась мощь отъезда. Ехать на высоте — это совсем не то, что тряская езда в черепе полевки. Перед тобой только застекленная панорама, и ты разрезаешь ее собственной грудью, летишь высоко над трассой, как хищник, уже высмотревший зайца и теперь летящий над ним легко, с целью продлить ощущение, когда знаешь, что он никуда уже от тебя не денется — именно эта часть полета является высшей точкой наслаждения хищника.

Поля, холмы, деревья, обступившие озера, леса, небольшие и бесконечные. Одна деревня, другая, знак, перечеркнут, следующий — наконец ощущаешь простор Земли, чувствуешь себя человеком, движущимся по планете.

Солнце недвижно.

Водитель в красной майке, как и Ольховский. Может, поэтому и остановился. Если женщины не любят встречать женщин в похожей одежде, часто даже агрессивно начинают вести себя, то мужчинам, напротив, присуще чувство солидарности даже в этом.

Железные пальцы, протравленное годами дорог лицо. Я рассматривала его руки: жилы, шерсть, суставы. За всю дорогу не сказал почти ни слова.

Запрыгнув в машину, я стала натягивать на ноги ботинки. Мне было неудобно, я суетилась, и шнурование продолжалось довольно долго: я то порывалась отряхнуть ногу, то, опамятовавшись, втиснуть ее скорее в ботинок, чтобы водитель не заметил, какая она черная. Впрочем, это только мне казалось, что все концентрируется на моей ноге и идет очень медленно, Ольховский даже не успел разговориться.

Разомчавшийся грузовик дребезжал всеми суставами.

— Мы, вообще, в Петербург направляемся, так что сейчас нам надо в сторону Чернигова.

— Пока по пути. Это почти не доезжая поворота на Новгород-Северский.

После недолгой паузы Ольховский решил продолжить свою развлекательную миссию, настолько неуместную, что водитель скоро стал казаться уставшим и раздраженным.

В дороге ты попадаешь совершенно в другую систему координат — не эту, статическую, а определяющую мир, существующий параллельно: они движутся все примерно с равной скоростью и почти не меняют расположение друг относительно друга на протяжении сотен километров, то есть это тоже становится системой, как взаиморасположение человеческих поселений. Друг друга знают едущие впереди, едущие позади, не важно, где тебя высадили, сто километров назад или сто вперед, ты оказываешься в той же ситуации, в том же расположении, как и там, где ты сел.

Я узнала от Ольховского, что движущуюся колонну бесполезно останавливать: они в своем ритме, и один из колонны не имеет права останавливаться самостоятельно.

От Ольховского пахло одеколоном.