Елена Мордовина - Баланс белого

Мы шли по прохладной обочине, удаляясь от шума, вокруг придорожные рощи, в которых прятались то посты дорожной инспекции, то автостанции, как незарисованные бумажные пятна на черном акварельном рисунке. У нас был всплеск вечерней активности, и мы действительно долго шли, оставляя позади громовые раскаты поездов метро.

Ботинки натирали ноги, провода раздваивались, а оглянувшись, я видела огни, от которых мы шли и не могли оторваться. Мы брели по левой обочине, впереди показалась большая площадка и фонари заправочной станции. Музыка там звучала очень громко, оглашая все древесные заросли окрест.

Как только мы прошли мимо, Ольховский сказал, что пора устраиваться на ночлег.

Выжженная осока чередовалась с засохшими мокрыми соснами, чавкающая, жирная от комаров почва, чей-то кроссовок, привязанная полуистлевшая рубашка, кострище, неровности, кочки, болотная трава, пни.

Сначала мы хотели расположиться у какой-то корявой березы, но потом обнаружили, что здесь нас нестерпимо донимает запах мертвечины, то ли старой жирной крысы, то ли полуразложившегося человека, непонятно откуда, может, из-под мокрого обгорелого ствола дерева.

Мы передвинулись в сторону, между черных пней; комары забивались в нос, в уши.

— Как ты думаешь, есть здесь какая-никакая вода?

— Надеешься, теперь всегда будет вода?

Он ухмыльнулся. Мне тогда в первый раз захотелось его придушить, было противно, грязь на лице меня раздражала, как и комары.

— Ты не находишь, что это похоже на кладбище?

— Что-то есть, что-то действительно есть.

Эти могилы, иначе их не назовешь, нелогично расположенные холмы с накопившимися под ними обгорелыми стволами. Мы начали приносить скользкие зеленые стволы, ломать их о голени и раскладывать костер. Вытряхнули на траву, на эту насекомую, хвойную, веточную траву свои вещи, чтобы стелить свои походные постели.

Выпили пиво. Потом я взяла апельсины, это было так противно, их чистить и есть — все в соке, в хвое, в золе. Воду из фляги мы расходовали экономно. Вокруг рта все щипало от грязи и апельсиновой кислоты.

В попытке уснуть я пробродила пол ночи, он давно спал, как мумия, в одеяле, а я, в нагромождении свитера и пиджака, с одеялом, волочащимся за плечом, бродила в темноте, как призрак, разбуженный от вечного сна неврозом, заворачивалась, стелила, ложилась на голую землю и укрывалась с головой, стирала грязной лапой с лица комариную мякоть, тоскливо вглядываясь в трассу, по которой один за одним на трансконтинентальных скоростях громыхали ночные траки, подбрасывала мокрые ветки в угли костра.

Бессмысленными глазами неспящего ночного зверя я увидела холм, рядом с ним дерево. Обожженный холм после этой большой травы и сырости в спине. Я грохнулась на эту могилу, накрылась с головой одеялом, стараясь не чувствовать себя, но ничего не существовало, только мое тело, ботинки, свитер и огромное пустое тупое небо… Наконец, я, истощившись, отключилась. Это было похоже, скорее, на потерю сознания, и я проспала так, не теряя ощущения своего тела и колючего одеяла, наверное, часа два.

Открыв вспухшие веки, я не сразу поняла, где нахожусь.

Со стоянки продолжала доноситься музыка, там были люди, цивилизация, утром на своих машинах вернутся в Киев за свежим номером ведомостей, в контору. Как я написала бы в школьном сочинении по английскому. The irony was that from the place where we had stopped for the night we could clearly see the lights of the city.

В Киеве просыпались знакомые люди, шелестели листья по жестяной крыше библиотеки, гудели горлицы… Герои и боги урбомифологии начинали свои утренние камлания на голубых экранах. И мы были уже вне этого. Это, если бы душа человека вылетала из тела, когда он умирает — то же самое ощущение. Ты здесь, но так как ты ничего не можешь сделать, чтобы все, кто тебя окружает, узнали, что ты здесь, тебя здесь нет.

Я подтаскивала к огню ветки и сидела без движения, мокрый едкий дым слезил глаза, но спасал от комаров, и чувствовалось, как соленая вода очищала дорожку на закопченном лице.

Траки зачастили, каждый из них я провожала жаждущим взглядом, принесла еще веток и сделала несколько попыток разбудить Ольховского.

Он медленно, как разумному существу, объяснил мне, что торопиться нет смысла, и продолжал дремать. Для меня время текло медленно, а ему наверняка казалось, что он только заснул, и его уже будят. Какие, оказалось, здесь страшные деревья — на окраинах города и границе с лесом, стоящие поодиночке, пугающие, черные, даже без гнезд, и темный болотный ольшаник у их ног, трубки осоковых, обломанные случайным человеком. Здесь было слишком мрачно даже днем, и все, как ни странно, росло ощущение, что мы на кладбище.

Мутное акварельное небо пряталось за деревьями, продираясь сквозь жидкие, но спутанные, нервически прозрачные ветки.

Я наблюдала, как Ольховский, ссутулившись, сосал апельсин, повернувшись ко мне спиной, рассматривала его худую спину, локти, позвоночник, видевшийся из-под тельняшки. Он медленными хозяйскими движениями готовил чай, разложив на земле все содержимое своего рюкзака, и мне казалось, что этого в вечность не собрать: турки с деревянными ручками, жестяная табакерка с желтыми обезьянками, — все было разбросано в траве, но он был спокоен, как дома, открывал жестянку с анчоусами, доставал чай, ставил кружки на огонь.

Крошечный красный паучок, похожий на капельку крови, пробежал по моей руке.

Мы позавтракали, потом пили чай. Я сглотнула, обжигаясь, свой. Потом свернула одеяло, вытряхнула вещи из рюкзака, положила туда одеяло и вещи — и снова была в сборе.

Потом долго наблюдала, как медленно и красиво Ольховский складывал одеяло, расчесывался, из правого верхнего кармана своей жилетки он извлек зеркальце, достал из-за ботинка расческу, и, держа зеркальце на вытянутой руке перед собой, аккуратно укладывал волосы набок и разглаживал морщинки вокруг губ. После он тщательно расправил на себе одежду, потушили ногами остатки костра, и мы выкарабкались на дорогу.

Ветер оглушил меня, мне хотелось двигаться вперед.

Ольховский сказал, что под Киевом стоять и голосовать бесполезно, и мы пошли по правой обочине навстречу северному ветру.

Удаление от Киева казалось каким-то магическим возвращением к нему.

Когда съезжаешь вниз по Софиевской улице и смотришь через заднее стекло на колокольню собора, она не уменьшается с расстоянием, а растет, словно гигантский гриб. Это даже пугает, пока не привыкнешь и не поймешь, в чем тут дело: она настолько огромна, что удаление от нее само по себе не изменяет картины, а дома улицы, деревья, быстро уменьшаются, со скоростью движения автомобиля, и кажется, что это они неподвижны, а колокольня нарастает, нарастает, неестественно, как в странном сне, и вот-вот тебя поглотит.