Донато Карризи - Дом голосов

Говорят, я должна собирать вещи, чтобы через несколько дней уехать с синьором и синьорой Холл. Вернуться домой, в Аделаиду. Я объясняю, что тут какая-то ошибка, мой дом не там. Мне говорят, что там, просто я не помню, поскольку была слишком мала, когда покинула его. Я не хочу ехать в Австралию, но, кажется, никого не интересует, чего я хочу, а чего — нет. Видя, что все бесполезно, я перестаю говорить. И есть тоже. Никто не знает, что со мной, думают, я заболела. Тем лучше. В конце концов кому-то приходит в голову спросить, чего я хочу.

— Хочу поговорить с лиловой вдовой, — заявляю я.

Ведьма приходит на следующий день. Она милая, как всегда, но я ей не верю.

— Что происходит? — спрашивает она.

— Могу я увидеть маму?

— Твоя мама — синьора Холл, — отвечает она.

— Мою настоящую маму, — упорствую я.

Лиловая вдова задумчиво на меня смотрит. Потом встает и уходит.

Поскольку, вбив себе что-то в голову, я стою на своем, пока не получаю желаемого, как тогда, когда решила, что буду спать вместе с козой, и набралась от нее блох, я продолжаю отказываться от еды.

Лиловая вдова снова приходит, и я знаю, что она бесится. Говорит мне:

— Мы пойдем с тобой в одно место, но потом ты снова станешь кушать, договорились?

Место, о котором она говорит, серое и унылое, двери там железные или с решетками. И везде полно сторожей. Я не знаю, что это за место и кто бы захотел здесь быть. Меня приводят в комнату без окон. Там только стол и два стула. И вот тогда, не раньше, мне сообщают, что я скоро увижу папу. Я так счастлива, что мне хочется петь. Но мне объясняют, что я не смогу обнять его или даже до него дотронуться. Я не понимаю почему, но мне говорят, что в этом месте такие «правила». Хотя это не мои правила, я знаю, что должна их принять. Железная дверь отворяется, и двое сторожей вводят мужчину, держа его за руки. У него на запястьях цепь, и он двигается с трудом. Я не сразу его узнаю, потому что волосы у него очень коротко острижены, а кожа на лице вся сморщилась. Огонь в ночь пожара сотворил с ним такое. Но это все-таки папа. Он видит меня, и по щекам у него катятся слезы. Я забываю, что его нельзя обнимать, бегу навстречу, кто-то хватает меня, не дает приблизиться. Тогда я сажусь на стул, и он тоже садится по другую сторону стола. Так мы и сидим какое-то время, молча смотрим друг на друга и не можем удержать слез.

— Как тебе живется, любовь моя? — спрашивает папа.

Я хочу сказать, что очень плохо, что мне не хватает его и мамы, но отвечаю — «хорошо», хотя знаю, что врать некрасиво.

— Мне сказали, что ты не хочешь кушать. Почему?

Мне стыдно, я не хотела, чтобы он узнал.

— Я так рад, что ты пришла навестить меня.

— Я хочу вернуться в дом голосов.

— Сдается мне, это невозможно.

— Я наказана? Я плохо себя вела? — спрашиваю я сквозь рыдания.

— Зачем ты так говоришь? Ты всегда поступала правильно.

— Все потому, что я убила Адо и заняла его место. Так сказала девочка из сада, когда у меня была температура и сильно болел живот.

— Не знаю, кто тебе такого наговорил, — возражает папа. — Ты никого не убивала: Адо умер, когда мы унесли его.

— Унесли откуда?

— Из плохого места, — отвечает он.

— Из-под красных крыш, — догадываюсь я.

Папа кивает.

— Но это случилось раньше, чем ты вошла в нашу жизнь, милая. Ты тут ни при чем.

— Кто же его убил?

— Его убили чужие. — На мгновение папа погрузился в неведомые мысли. — Той ночью, когда мы с мамой бежали из-под красных крыш, мы забрали Адо из колыбельки. Думали, что он спит. Не знаю, как долго мы шли, все время боясь, что чужие нас настигнут. Но нам казалось, что мы совершенно счастливы: наконец свободны, наконец семья. — Папа помрачнел. — На рассвете мы остановились в заброшенной хижине посреди поля. Мы выбились из сил, хотели хоть немного поспать. Мама пыталась разбудить Адо, чтобы покормить его, но когда попробовала приложить его к груди, он был холодный и не двигался. Тогда мама начала кричать, я никогда не забуду ее крика, ее боли… Я взял Адо из ее рук, пытался вдохнуть воздух в его крошечные легкие, но бесполезно… Тогда я завернул его в одеяльце и пошел искать доски, чтобы сколотить сундук. Мы положили туда Адо, и я запечатал крышку смолой.

Я вспомнила, как Черный, думая, будто в сундуке сокровище, заставил Телка и Искорку открыть его, и я в первый раз увидела лицо братика.

— Когда я его увидела, мне показалось, что он все еще спит, — сказала я, чтобы утешить папу.

— Адо — имя, которое выбрали мы с мамой. — Папа задумался. — Нам оно казалось таким красивым, потому что никто больше его не носил.

Тут нам говорят, что свидание окончено и пора прощаться. Папа встает первым, его уводят. Я хочу поцеловать его, но мне не разрешают. Он оборачивается в последний раз.

— Ты должна кушать, должна жить дальше, — наставляет он меня. — Ты достаточно сильная, чтобы обходиться без нас.

Я знаю, чего ему стоили эти слова. Он сдерживает слезы, но очень страдает.

— Я тебя люблю, малышка… Что бы ты ни услышала обо мне или о маме, никогда не забывай, как мы тебя любим.

— Обещаю, — говорю я через силу: в горле застрял комок и голос почти не слышен. И в этот момент понимаю, что мы больше никогда не увидимся.

Я пытаюсь объяснить всем и каждому, что не хочу ехать в Австралию с синьором и синьорой Холл. Я хочу снова жить с папой и мамой в доме голосов. Но никто меня не слушает. Не важно, чего я хочу или не хочу.

Никто не хочет по-настоящему услышать то, что хотят сказать дети.

— …пять… четыре… три… два…

К концу обратного отсчета Ханна Холл вернулась из путешествия в прошлое успокоенная, наконец-то умиротворенная.

Джербер мог только догадываться, как трудно было начинать новую жизнь в Австралии, в доме Холлов. Бывают истории со счастливым концом. Добро торжествует, журналисты в восторге, публика растрогана. Но никто никогда не знает, что произойдет потом. Это мало кого интересует. Если подумать, кому захочется испортить красивый финал жестокой реальностью, которая в порядке вещей. Девочка, которая, по мнению многих, была «спасена», выросла рядом с незнакомцами.

Чужие забирают людей.

Так сказала Ханна во время одного из сеансов. И в самом деле, чужим не только удалось забрать ее из единственного мира, который она знала, разлучить с семьей, где она научилась любить и быть любимой, но и навязать себя вдобавок ко всему как «маму и папу». Но это отходит на второй план для людей, которым дороже то, что «все жили долго и счастливо». В конечном итоге кому до этого есть дело? В результате сейчас перед Пьетро Джербером сидит женщина с истерзанной психикой.

— Значит, я не убивала Адо, — сказала Ханна. Она, казалось, испытывала облегчение, но не была убеждена до конца.