Чарльз Мартин - Хранитель вод [litres]

На полпути к берегу Мари очнулась. Слабо улыбнувшись, она прошептала:

– Сначала хлеб, потом – вино…

На песке уже стоял небольшой столик со всем необходимым – об этом позаботилась сестра Джун. Я взял облатку и бутылку и шагнул в воду. Я заходил все глубже, и ветхая ночная рубашка Мари намокла и липла к телу. Впрочем, тела уже почти не осталось – я держал в руках тень. Сколько еще нам отпущено? Минута? Несколько секунд?

Когда вода дошла мне до пояса, я остановился. Отломив крошечный кусок хлеба, я пробормотал несколько слов, которые никто не мог услышать, а потом чуть слышным шепотом добавил то, что столько раз писал в своих книгах:

– …Сие есть Тело Мое, за вас ломимое…

Я положил хлеб ей на язык. Некоторое время Мари гоняла его во рту от щеки к щеке, пытаясь проглотить. Острый приступ страха – страха задохнуться – заставил ее тело напрячься, и я едва удержал ее. Глаза Мари закатились, на носу выступила испарина, но бедняжка еще жила, еще боролась.

Мелкие волны омывали мое тело, смывая засохшую кровь, и вокруг нас расплывалось в воде розоватое облачко. Сначала оно было цвета каберне, потом – мерло.

Элли негромко плакала на берегу.

Наконец Мари успокоилась и даже нашла в себе силы, чтобы поднять руку и прижать ладонь к моей груди. Она как будто хотела почувствовать, как бьется мое сердце.

Я выдернул зубами пробку, наклонил бутылку и приставил горлышко к ее губам.

– …Сия есть Кровь Моя, за многих изливаемая… – Мой голос сорвался, и я закончил еле слышно: – Сие творите в Мое воспоминание.

Еще не сделав ни глотка, Мари снова улыбнулась, и эта улыбка на ее бескровных губах была под стать радости, светившейся во взгляде. Эту улыбку я помнил еще со времен нашей юности. Даже раньше – с тех пор, когда мы детьми играли на берегу. Улыбка Мари была как распахнутое в душу окошко, и каждый раз, стоило мне ее увидеть, в моем сердце поднималась волна нежности и тепла. Так было всегда.

Вино заполнило ей рот и потекло из уголков губ двумя тонкими струйками.

Кровь смешалась с кровью.

Потом начался очередной приступ. Мари задыхалась. Я продолжал поддерживать покачивающееся на волнах тело, с отчаянием следя за ее борьбой. С отчаянием, потому что помочь я ничем не мог. Наконец она сделала вдох, потом еще один. Собрав все силы, она знаком велела зайти глубже.

Я сделал крошечный шаг вперед и замер в нерешительности.

Глаза Мари закрывались сами собой, но нечеловеческим усилием воли она заставила себя взглянуть на меня.

– Пожалуйста… – Это был уже не шепот, а чуть слышный шорох, похожий на легкое дуновение теплого ветра.

Я зашел чуть глубже. Ее дыхание стало совсем редким, глаза то открывались, то закрывались, словно она боролась со сном. И сон, тяжкий сон длиною в вечность, побеждал.

– Если бы я мог остановить солнце или попросить Бога забрать не тебя, а меня, я бы это сделал, – произнес я единственные слова, какие только мог сказать сейчас.

Она закинула слабую руку мне на шею и заставила наклониться.

– Я всегда… любила… тебя… – Горло Мари судорожно дернулось, словно она пыталась захватить еще хоть глоток воздуха. – До сих пор люблю.

Я поцеловал ее в лоб, стараясь, чтобы ощущение и вкус ее кожи запечатлелись в моей памяти как можно глубже, и сделал еще несколько шагов в прозрачной, как слеза, воде. Красные струйки заколыхались, закрутились миниатюрными вихрями и потянулись за мной. Невесомое тело Мари по-прежнему парило в воде над моими руками – я почти не чувствовал ее веса. В какой-то момент мне показалось, что Мари провалилась в забытье, но она снова открыла глаза и, коснувшись моей груди, показала выпрямленные пальцы: сначала два, потом четыре. Короткая пауза и снова: пять пальцев и еще два. На языке Дэвида это означало стих седьмой двадцать четвертого псалма: « Грехов юности моей и преступлений моих не вспоминай; по милости Твоей, вспомни меня Ты, ради благости Твоей, Господи! »

Я кивнул. Казалось, это движение взломало какие-то шлюзы в моей душе, и слезы хлынули потоками из моих глаз.

Голова Мари склонилась набок, губы дрогнули, и из какой-то невероятной дали до меня долетели слова:

– Прости меня…

Я покачал головой.

– Мне не за что тебя…

Она прижала пальцы к моим губам и попыталась кивнуть.

– Пожалуйста, прости… – Ее лицо напряглось, губы на глазах синели.

– Мари… я…

Слезы продолжали струиться по моему лицу, и она вытирала их согнутым пальцем.

– Я люблю тебя всем сердцем, – выдавил я. – Я…

– Я знаю. Ты мне говорил.

Жизнь вытекала из нее в океан, воздуха в легких оставалось все меньше. Из последних сил она привлекла меня к себе, и я понял – Мари меня покидает.

– Скажи… что тебе известно об овцах?..

С этого когда-то все начиналось, этим же все заканчивалось, и мне было очень больно. Не передать, как больно.

Я покачал головой.

– Скажи!.. – настаивала она.

– Спасение одного…

Она закрыла глаза.

– …Важнее благополучия многих.

И снова Мари прижала ладонь к моей груди. Двое детей на берегу.

– Еще одна вещь…

Ее пульс уже почти не прощупывался, и мне стало страшно, что она так и не успеет сказать всего. Стиснув зубы, я ждал.

– Развей мой прах там, где все начиналось… на мелководье у северной оконечности нашего острова.

Эти слова в одно мгновение перенесли меня на шестьсот миль севернее – на тот берег, где мы играли в счастливом и беззаботном детстве. Словно наяву я увидел его перед собой…

– Но я не…

Изо рта Мари хлынула кровь.

– …Там, где мы полюбили друг друга…

Кровь была густой, темной. Вскоре она сменилась кровавой пеной. Мари мучительно закашлялась, но вместо того, чтобы бороться за еще один глоток воздуха, предпочла сказать:

– Ты сделал это тогда… сделай и сейчас. Делай всегда.

Она нащупала на шее тонкий кожаный ремешок. За годы кожа стала совсем тонкой, его наружная сторона потемнела, а внутренняя, прилегавшая к коже, блестела, как отполированная. На ремешке сверкал старинный серебряный крест. Тот самый, который мы нашли на берегу… Вложив его в мою ладонь, Мари заставила меня сжать пальцы, потом посмотрела на Элли на берегу и снова перевела взгляд на меня. Подняла сжатую в кулак руку и выпрямила указательный палец. Продолжая поддерживать Мари одной рукой на поверхности, я повторил ее жест, и через несколько мгновений наши руки крепко сплелись, словно две виноградные лозы.

Глаза Мари озарились любовью и нежностью. Она попыталась вдохнуть, но не смогла. Я знал, что она умирает – вот-вот умрет у меня на руках, но я не хотел этого. Я просто не мог ее отпустить – не мог, и точка.

Должно быть, Мари поняла, что творится у меня на душе. Коснувшись моей груди, она сделала мне знак наклониться, а когда я это сделал, прижалась губами к моим губам – на секунду, на год, на вечность.