Евгения Кретова - Дом потерянных душ [СИ litres]

Не дожидаясь разрешения, взял руки Аделии в свои, сжал. Мысли, что уже вертелись на языке, признания, что созрели и казалось, вот-вот прорвутся, замерли, поставленные будто на паузу. Зацепились за удивление в девичьих глазах. За непонимание и настороженное недоверие.

– Ада. Я боюсь, что ты вернешься в Москву и больше не захочешь видеться. Что для тебя это все – только контракт и работа. Потому что я вынудил тебя играть по своим правилам, навязал свое общество, заставил изменить свои планы. Никто не любит, когда заставляют. И я боюсь этого, как черт ладана. И не знаю, как все исправить. Я уже признался в том, что дурак. Признался, что хочу, чтобы все было на самом деле. Но этим снова вынуждаю тебя играть по моим правилам. Только уже по другим. И это как игра без конца и без края. Я уже не могу остановиться… Потому что завтра, от силы после завтра, ты попросишь отвезти тебя в Москву. И мне нечем тебя остановить, кроме как придумать новое ограничение, снова заставить…

Он говорил быстро, лихорадочно, то отворачиваясь к лобовому стеклу, по которому «дворники» все еще размазывали снежные хлопья, то поворачивался к Аделии. То сжимал ее пальцы, то почти отпускал их. Говорил больше, чем хотел сказать. Говорил, как говорят перед собственным отражением, признаваясь в сокровенном и зная, что никто не услышит.

Но Аделия слышала.

И чем больше слышала, тем больше терялась.

Потому что он словно проговаривал ее собственные мысли. Про то, что она завтра попросит отвезти ее домой. Что чувствует себя обязанной. И это тяготит, не позволяет сделать выбор. Даже очевидный – Макс ей нравился. Не как клиент. Нравились его руки. Его голос. Нравилось, как он морщится на ветру, как отрывисто говорит, как превращается в волка, крадущегося по следу. Даже как троллит ее и называет «Мымриковой» – нравилось.

Но признаться в этом открыто – это будто подписать акт капитуляции, признать, что ею можно манипулировать.

Макс перехватил ее руки ближе к локтю, наклонился вперед. Посмотрел пристально, удерживая взглядом.

– Макс, – прошептала.

Вяло попробовала высвободиться.

Он резко отпустил ее руки, выдохнул. Сел прямо, уставился в лобовое стекло. Молчал. В затянувшейся тишине Ада видела, как обострились его скула, потемнел взгляд, а на переносице пролегла глубокая морщинка. Мужчина рассеянно барабанил подушечками пальцев по рулю. Решительно вцепился в него, снимая машину с паркинга и возвращаясь на трассу.

– Я отвезу тебя завтра утром в Москву…

– Макс.

– … Это будет правильно.

Аделия наблюдала за мчащимися навстречу снежинками.

– Отступаешь? – мертвенно-ледяным цветком в груди расцветало разочарование.

Макс покосился на нее, шмыгнул носом:

– Меняю тактику.

Аделия рассмеялась – на душе стало легко. Капитан Александров тайком ухмыльнулся, проворчал:

– Не родился еще тот человек, который заставит меня отступить…

Аделия прыснула и рассмеялась в голос:

– Блин, я уже думала, все, упустила свое счастье… Никто больше массаж не сделает… И пловом не накормит… И не обогреет…

– Смейся, смейся. Ты сейчас бросила мне вызов… – Он добавил газу, подгоняя машину вперед. – Я ей душу изливаю, в любви практически признаюсь…

– В любви-и-и?

– В любви, да, практически. А она такая «Макс», «Макс»… Мымрикова – она и перед новым годом Мымрикова…

У Аделии болело от смеха лицо, слезились глаза, тушь потекла, и она пыталась собрать ее костяшкой указательного пальца, но только размазывала по щекам. Услышав «Мымрикова», треснула Макса по колену.

Наклонилась и прошептала на ухо:

– Так что, ты от меня избавляешься завтра? Имей ввиду, твои деньги я уже потратила.

Макс не успел ответить – зазвонил сотовый. Он покосился на девушку, поймал ее улыбку и принял сигнал.

– Да, слушаю.

Аделия не успела подобраться, поэтому услышала первую фразу:

– Макс! – Встревоженный голос Риммы Аркадьевны. – Вы где?!

– В дороге еще, всё нормально. Выехали из Вязьмы…

– Господи, Макс! Тут такое творится, такое творится! – женщина, кажется, его не слышала.

Аделия выпрямилась, затихла, прислушиваясь. Макс нахмурился:

– Мам, ты о чем? Генка с Александрой цапаются?

– Да ну что ты такое говоришь! При чем тут Гена?! Тут Аделия Мило нужна! – Макс покосился на девушку, округлил глаза и приготовил театральный жест в стиле «Ну, что я говорил?». Римма возбужденно шептала: – Макс, тут какая-то чертовщина творится!

– Чертовщина? – Макс решил, что ему послушалось.

– Именно. Мы все сидим в машинах, все боятся в дом заходить!

Макс переключил гарнитуру на громкую связь:

– Мам, я переключил на громкую связь, Ада тебя слышит, рассказывай.

– Адочка! Милая! Мы тут все так напугались! – Римма заплакала.

Аделия шикнула на расплывшегося в улыбке Макса, ткнула его в бок.

– Что случилось, Римма Аркадьевна?

– Мы готовились к празднику. Разговаривали. И тут дом начал скрипеть, вздыхать, будто оживать. Будто по старым половицам кто-то идет. Скрежет жуткий. Ну, мы думали, что это дети балуются, пошли в детскую. Они нам навстречу, перепуганные – стены начали визжать.

– Визжать?

– Да, оглушительно. На одной ноте, будто кого режут. Невозможно терпеть. Мы все выскочили наружу, полуголые, кто успел одеться, кто нет. Хорошо у Рафа ключи с собой были, он завел машину, мы в ней спрятались и у нас в машине, папа, как обычно, машину не запер и ключи положил за зеркало. – Ворчание отца на заднем фоне. – Вот, греемся, пока бензин не закончился… Максик, приезжайте скорей, так страшно.

– Римма Аркадьевна, вы главное не беспокойтесь и в дом не заходите, хорошо? – Аделия приблизила лицо к динамику, чтобы ее было лучше слышно.

Макс покачал головой:

– Быстрее, чем едется, не приедем. Ждите.

Отключившись, посмотрел на побледневшую Аделию:

– Что, не хочет девочка дожидаться весны, да?

Они добрались до дома, когда уже стемнело, правда, благодаря снежной метели сумерки наступили белесые, будто сажа, разбавленная в молоке – луна пробивалась сквозь снежную завесу, разливало тускло-розовый свет, а ночное покрывало кутало деревню так плотно, будто прятало ее от звездной вселенной.

Автомобиль Макса, выбравшись из ледяного крошева, замер у ворот. Аделия вытянула шею, вглядываясь в очертания притихшего дома: темная горбатая крыша, две открытые террасы, занесенные снегом, светлый облицовочный кирпич поблескивал на морозе, а коричневые рамы стрельчатых окон второго этажа напоминали изогнутые в удивлении брови. Только расположенное под крышей круглое окно с витражом осталось равнодушным к происходящему, нежно-голубая незабудка, припорошенная снегом, казалась печальной и потерянной.