Грегг Олсен - Затаившийся

Она выходит из туалета, и я вижу ее заплаканное лицо.

– Ох, малышка, – говорю я, хоть и знаю, что это неудачное слово. – Мне тоже казалось, что сегодня все получится.

Кристен падает мне в объятия. Она редко теряет над собой контроль. Но в этот раз все иначе. Она рыдает, не в силах сдержаться, и я обнимаю ее так крепко, как только могу. Я говорю, что у нас все будет хорошо. Я напоминаю уже в который раз, что, если у нас не получится завести своего ребенка, мы всегда можем усыновить.

– Я хочу, чтобы этот ребенок был частью нас, – говорит она. – Знаю, звучит ужасно, но это правда, Коннор. Я не хочу воспитывать чужого ребенка, зная, что в нем нет ни единой частички нас. Мы пронянчимся с ним восемнадцать лет, а потом окажемся не нужны, когда он найдет настоящих родителей.

– Такого не случится, – говорю я.

Ее голубые глаза покраснели:

– Я видела это много раз. На работе, по телевизору – всюду. Приемные дети всегда стремятся воссоединиться с биологической семьей.

– Не всегда, – возражаю я.

Она отстраняется:

– Чаще всего. Не просто так говорят, что кровь не водица.

– Не всегда, – повторяю я.

Она перестает плакать, и я думаю, что моя жена прекрасна всегда, даже после рыданий.

– Может быть, ты прав, – уступает она.

Это не согласие как таковое, но Кристен впервые признала, что мы действительно можем усыновить. Начало положено.

Ночью, пока Кристен спит и видит, что мы наконец-то смогли зачать ребенка, я беру бутылку текилы и иду в ее кабинет. Мои пальцы зависают над клавиатурой компьютера, прежде чем я наконец нажимаю пробел, и экран озаряет меня голубым светом. Мне не следует этого делать. Это не кончится ничем хорошим, я знаю. Но не могу сдержать порыв. Я просматриваю новости об убийстве Уорнер. С того дня прошло уже шесть недель. Я ничего не помню. Но не могу перестать об этом думать. Я рассматриваю фотографии Софи, ее мужа Адама, их дочери Обри. На меня снова, совсем как в «Синей двери», накатывает волна тошноты. Неужели это был я? Неужели я похитил ее? Убил? Выбросил тело в Худ-Канал?

Я не спрашиваю себя зачем. Это бессмысленный вопрос. Я бы никому не стал причинять вреда. Ни Софи Уорнер. Ни кому-то еще. Я сижу за компьютером, смотрю на фотографии, и к глазам у меня подступают слезы.

Провал в памяти.

Кровь.

Песок на ботинках.

Я сижу и думаю, что мне делать. Обратиться в полицию? Прислать наводку через интернет? Я даже не знаю, что сказать.

«Здрасьте, я насчет убийства в Лилливаапе. Не думаю, что это был я, но, может быть, и я».

Не думаю, что я смог бы внятно изложить улики, указывающие на меня. Я ничего не помню. Только сомнение в глазах Кристен. Я представляю, как больно ей было бы. Как унизили бы ее слухи, мгновенно разлетевшиеся по всему району.

По всему Сиэтлу.

Она хочет в меня верить. Я это вижу. Это не плод моего воображения. Я знаю ее лучше, чем кто бы то ни было. Кристен пойдет на все, чтобы помочь мне. Я знаю это каждой частичкой своего тела.

Я знаю, но все равно гадаю.

Встала бы она на мою сторону, если бы знала, что я был знаком с Софи Уорнер?

Встал бы хоть кто-нибудь на мою сторону?

– Почему ты не спишь?

Я поворачиваюсь и вижу прямо за спиной Кристен, и мое сердцебиение резко ускоряется.

– Просто думаю о том, что случилось, – говорю я наконец.

Моя жена замечает текилу, но ничего не говорит. Не делает замечания насчет того, как часто я стал пить. Только грозит пальцем и качает головой. Больше ничего.

– Давай вернемся в постель, – говорит она. – Все хорошо, Коннор. Ты хороший человек. Я хочу, чтобы ты перестал об этом думать. Ладно?

Она протягивает руку и выключает компьютер.

Я поднимаю взгляд и впитываю сияние, которое всегда исходит от Кристен.

– Хорошо, – говорю я. – Ладно, как скажешь.

Она всегда на моей стороне, хотя я этого не заслуживаю. Я это знаю.

Я не узнаю номер, с которого на мой рабочий телефон поступает звонок.

– Я знаю, что вам насрать, – говорит звонящий, стоит мне поднять трубку, – но я ничего не делал с Софи Уорнер.

Качество связи оставляет желать лучшего. Звук прерывается и пропадает. Но это не важно. Я все равно узнаю голос.

– Мистер Койл? Это вы?

Он отвечает не сразу.

– Это я, и с меня хватит, – говорит он. – Не собираюсь больше быть козлом отпущения для слишком ретивых копов. Я не был виноват в том происшествии, и я ничего не делал с Софи Уорнер.

Меня цепляет слово «происшествие».

– Вам следует приехать в участок, – говорю я, пытаясь расслышать, что происходит на заднем плане, в надежде определить, где сейчас Джим Койл. Он едет в своем пикапе. Это я слышу отчетливо.

– Без толку, – говорит он. – Конец все равно не за горами. Вы всего лишь его приблизили.

– Прошу вас, – настаиваю я. – Вы должны приехать, чтобы дать показания. Очистить свое имя.

– Слушайте, детектив. Я уже никому ничего не должен. Моя жизнь покатилась к чертям в тот день, когда я попал в тюрьму. Я умираю, дамочка. Мне осталось недолго.

– Умираете? О чем вы?

Долгая пауза.

– Рак, – говорит он, выплевывая слово с таким трудом, словно оно вобрало в себя всю его жизнь. – Если вам так необходимо это знать. Это из-за вас и всего того дерьма, через которое я прошел.

В трубке трещат помехи, голос Койла периодически пропадает, но он называет имя своего врача, рассказывает, что прибег к альтернативной медицине, потому что фирма, на которую он работал, не предоставляла страховку. Не знаю, как такое возможно, но я записываю каждое его слово. Он говорит, что никому не рассказывал, потому что боялся потерять работу.

– Они бы вышвырнули меня, как только узнали.

– Это незаконно, – говорю я.

Он мрачно смеется.

– Незаконно? Да вы что? Я просто хотел сказать, что вы с напарником ошибаетесь насчет меня. Надо было сразу вам объяснить, но я не стал. Я лечился, когда пропала та женщина. Вернулся только утром, а тут заявились вы.

– Вам действительно следовало все объяснить.

– Ага. Ну я говорю вам сейчас, хотя это не важно. У меня нет работы. Нет репутации, а скоро вообще ничего не останется.

– Вам нужно приехать в участок, – говорю я.

Молчание.

– Позаботьтесь о моей собаке.

И с этими словами Джим Койл вешает трубку. В ушах у меня продолжает звучать слово «происшествие». Хорошо знакомый мне и моей семье эвфемизм.

Меня часто спрашивали о том, что случилось со мной в подростковом возрасте, и я всякий раз отвечала, что плохо помню «происшествие» – слово, позаимствованное у матери. Я намекала на потерю памяти из-за душевной травмы. Как правило, людей устраивал такой ответ. Хотелось бы мне, чтобы все действительно было так просто.

На самом деле я помню почти каждую минуту, проведенную с Альбертом Ходжем.