Харлан Кобен - Не говори никому. Беглец

— Ничего, не беспокойся, — сказал я.

— Я обещал твоей матери, что никогда не буду курить дома.

Я не стал спорить и, помолчав еще немного, наконец решился:

— Мама сказала мне кое-что перед смертью.

Он бросил на меня короткий взгляд.

— Она сказала, — продолжал я, — что Кен жив.

Отец замер от неожиданности, но только на секунду. Потом расслабился, по его лицу скользнула грустная улыбка.

— Это все от лекарств, Уилл.

— Я так и подумал, — кивнул я. — Сначала.

— А теперь?

Я недоверчиво посмотрел ему в глаза. Конечно же, ходили слухи. Кен не был богат, и очень многие недоумевали: как это он может столько времени скрываться, не имея ни цента? Лично мне было все ясно: мой брат не скрывается — он был убит в ту же ночь. Но большинство были уверены, что родители тайком подкидывают ему денег.

— Не понимаю, — пожал я плечами, — зачем ей было это говорить? После стольких лет…

— Лекарства, — повторил отец. — Она умирала, Уилл…

Неоконченной фразой он намекал на многое. Я немного подождал и спросил:

— А как ты сам думаешь — он жив?

— Нет, — ответил отец и отвернулся.

— Мама тебе что-нибудь говорила?

— О твоем брате?

— Да.

— Примерно то же, что и тебе.

— Что Кен жив?

— Да.

— И больше ничего?

Отец пожал плечами:

— Сказала, что Кен не убивал Джули. И вернется, как только закончит кое-какие дела.

— Какие?

— Она была не в себе, Уилл…

— Но ты спрашивал ее?

— Конечно. Она бредила и не слышала, что я говорю. И я постарался успокоить ее, сказав, что все будет хорошо.

Он снова отвернулся. Я хотел показать ему фотографию Кена, но в последний момент передумал. Надо было хорошенько подготовиться, прежде чем вступать на этот путь.

— Я сказал ей, что все будет хорошо, — повторил он.

Сквозь стеклянную дверь виднелись выцветшие фотографии на стенах. Там не было ни одного нового снимка: дом как будто попал в петлю времени, остался замороженным в том виде, в каком был одиннадцать лет назад. Как в песне про дедушкины часы, которые остановились со смертью старика.

— Я сейчас, — сказал отец.

Я смотрел, как он встал и ушел в темноту. Но недостаточно далеко — я заметил, что отец опустил голову и плечи его затряслись. Мне еще не приходилось видеть его плачущим. И не хотелось теперь.

Я отвернулся и подумал о второй фотографии — той, что осталась наверху, — на которой они с матерью такие счастливые. Может быть, он вспомнил как раз о ней?

Среди ночи я проснулся и обнаружил, что Шейлы рядом нет.

Я сел в постели и прислушался. Тишина. По крайней мере, в квартире — с улицы доносился обычный шум ночного города. Я посмотрел в сторону ванной: там было темно. Свет нигде не горел.

Мне захотелось позвать Шейлу, однако тишина вокруг была какая-то странная — хрупкая, как мыльный пузырь. Я выскользнул из кровати и пошел по ковру, который тянулся от стены до стены, — необходимая деталь интерьера в домах с тонкими перекрытиями. Наша квартира была небольшой, всего с одной спальней. Я выглянул в гостиную.

Шейла находилась там. Она сидела на подоконнике и смотрела вниз, на улицу. Я залюбовался ее лебединой шеей и чудесными волосами, рассыпавшимися по белоснежной коже, и вновь ощутил прилив желания. Наши отношения еще находились на той ранней стадии, когда любовь и радость жизни неразделимы, когда любишь трепетно, дрожа и умиляясь, и не можешь насытиться любовью — и в то же время знаешь, знаешь наверняка, что скоро твое чувство перерастет во что-то более зрелое и глубокое.

До этого я был влюблен лишь один раз, много лет назад.

— Эй! — позвал я.

Шейла слегка повернула голову, но этого мне хватило: в лунном свете блеснули слезы на ее щеках. Она плакала бесшумно, не всхлипывая и не вздыхая, — только слезы лились из глаз. Я остановился в дверях, не зная, что сказать.

— Шейла…

На нашем втором свидании Шейла показала мне карточный фокус. Она отвернулась, держа в руке колоду, а я должен был запомнить две карты и вложить их обратно. После этого все карты были торжественно брошены на пол, за исключением тех, что загадал я. Шейла держала их в руке и радовалась как ребенок, проделав этот нехитрый трюк. Я улыбался в ответ, хоть и чувствовал себя довольно глупо.

Шейла в самом деле была довольно чудной. Да, она любила карточные фокусы. А еще — вишневую колу. Пыталась петь оперные арии и читала запоем. Запросто могла заплакать над телесериалом. Довольно похоже изображала Гомера Симпсона и мистера Бернса (Смитерс и Апу получались у нее хуже).

Но больше всего на свете Шейла любила танцевать. Она закрывала глаза, клала голову мне на плечо и забывала обо всем на свете.

— Прости меня, Уилл, — сказала она, отвернувшись.

— За что?

Она продолжала смотреть вниз, на улицу.

— Иди спать. Я посижу пару минут и приду.

Мне хотелось остаться и сказать что-нибудь утешительное, однако я не знал, что именно. Нечто неуловимое возникло между нами, и теперь любые слова могли только навредить. По крайней мере, так мне казалось. Поэтому я совершил страшную ошибку — вернулся в постель и стал ждать.

Но Шейла так и не пришла.

Лас-Вегас, штат Невада

Морти Мейер спал мертвецким сном, лежа на спине в своей постели, когда кто-то приставил дуло пистолета к его лбу.

— Просыпайся!

Морти широко раскрыл глаза. В спальне было темно. Он попытался приподнять голову, но пистолет не пускал. Взгляд Морти метнулся к ночному столику… часов там не было. Только тут он вспомнил, что будильника давно нет — с тех самых пор, как умерла Лия и он продал их старый дом с четырьмя спальнями.

— Слушайте, парни, — начал он, — я отдам, вы же знаете…

— Вставай! — скомандовал голос.

Пистолет отодвинулся в сторону. Морти поднял голову и, вглядевшись, различил лицо мужчины, обмотанное шарфом. Ему невольно вспомнилась радиопьеса «Тень» времен детства.

— Чего вы хотите?

— Ты должен мне помочь.

— Я вас знаю?

— Вставай!

Морти покорно свесил ноги с кровати и с трудом поднялся. Голова протестующе гудела: сон прервали в тот момент, когда возбуждение от выпитого уже проходит, а похмелье начинает набирать силу, подобно надвигающемуся шторму.

— Где твой саквояж?

Морти немного успокоился. Вот, оказывается, в чем дело! Он присмотрелся, надеясь заметить следы ранений на теле незнакомца, но было слишком темно.

— Вы? — спросил Морти.

— Нет. Она внизу.

Она?

Морти нагнулся и вытащил из-под кровати кожаный докторский саквояж, потертый и рваный, с испорченной молнией. Позолоченные инициалы Мейера, когда-то так ярко блестевшие, давно исчезли. Лия подарила ему этот саквояж в день окончания медицинского колледжа Колумбийского университета, больше сорока лет назад. После этого Морти тридцать лет проработал терапевтом и вырастил вместе с Лией троих детей. И вот теперь ему почти семьдесят, он живет один в грязной комнатенке и должен всем на свете.