Калья Рид - Разгадка [litres]

Я спокойно посмотрела на него.

– Почему он позвонил?

Макс закрыл глаза и потер переносицу.

– Вот черт… – пробормотал он.

Резко встав, он шагнул к окну и, упершись ладонями в раму, выглянул на улицу. Его сильные плечи опустились. Спина ссутулилась. Его тренированное тело могло дать отпор любому нападавшему, оно внушало страх даже самым большим задирам, но он был вынужден сидеть сложа руки и смотреть, как отец Ланы проскальзывал сквозь его пальцы. Я знала, что это давит на него, но не думала, что настолько сильно.

Я обняла его за талию и уткнулась лбом ему в спину. Мы с минуту стояли молча.

– Он в панике, – сказал Макс. – Он знает, что теряет контроль, поэтому, чтобы добиться своего, начинает наезжать на людей.

– Скажи мне правду.

Он поднял голову и посмотрел в окно на мое отражение.

– Я говорю тебе правду.

Но были и другие, еще не озвученные правды. Он и я, мы оба знали это.

– Ты в опасности?

Он открыл рот, но я перебила его:

– Не пытайся щадить меня, скрывая от меня правду. Просто будь честным.

Макс обернулся. Я продолжала обнимать его. Взяв мое лицо в ладони, он медленно произнес:

– Нет, я не в опасности. И мне наплевать на Майкла. Когда человек напуган, он совершает ошибки. Теряет осторожность.

Он поцеловал меня. То ли чтобы заставить меня замолчать, то ли чтобы снять возникшее напряжение, – не знаю. Он вложил в этот поцелуй все, и я это все приняла.

Мы вернулись в кровать и снова занялись любовью. Теперь мы не торопились, упивались каждым прикосновением, каждым поцелуем. Но как бы мы ни старались, чтобы наши тревоги исчезли, ничего не получалось.

Наши страхи маячили рядом с нами до конца ночи.

– Похоже, этот снег будет идти вечно, – говорю я.

Мои губы в нескольких дюймах от окна. От моего дыхания запотевает стекло.

Солнце наполовину скрыто тусклыми серыми облаками. И все же ему удается отражаться от снега, и он искрится.

Мне никто не отвечает. В комнате отдыха все погружены в собственные мысли, проблемы и боль. У каждого своя история. Я отвожу глаза от улицы и осматриваюсь.

Напротив меня сидит женщина. Та самая, что сидела рядом с Притворной Мамашей во время сеанса групповой терапии. Она смотрит на улицу. Она не открывала рта с тех пор, как села, а это было три часа назад.

Ни улыбки.

Ни слез.

Ничего.

Я хочу услышать ее историю. Хочу понять, что привело ее сюда. Я могу гадать весь день, но уверена, что никогда не узнаю правду.

Я выдыхаю и барабаню пальцами по столу. Здесь тихо, но это не очень хорошо. От подобной тишины болят уши. Время тянется мучительно медленно, отчего кажется, что в любую секунду можно сойти с ума.

– Нам отсюда никогда не уйти, – небрежно замечаю я. Женщина не говорит ни слова, но я продолжаю наш односторонний разговор: – Мы все здесь только теряем время. И никогда не сможем его вернуть.

Она моргает и называет меня сумасшедшей, но я думаю, это просто способ показать, что она слушает. Мне кажется, она согласна со мной.

– Что у вас там? – спрашиваю ее я.

Нет ответа.

– У вас есть семья? Вас ждут друзья?

Она медленно мигает. Я устала пытаться расшифровать ее моргания и поэтому сдаюсь.

Мы сидим молча.

– Бог предлагает каждому разуму выбор между истиной и покоем. Возьми то, что пожелаешь, – у вас никогда не будет и того и другого.

Я поворачиваю голову. Притворная Мамаша сидит за столом напротив меня и смотрит на своего гребаного пластикового пупса.

– Что?

– Это сказал Ральф Уолдо Эмерсон, – говорит она, лаская пластиковую щеку малыша. – И он прав. Мы не можем иметь и то и другое. Мы должны выбрать что-то одно.

Я поворачиваюсь на стуле. Моя спина касается стены. Я складываю руки на груди.

– И вы считаете, что нам всем хочется и того и другого?

– Как вам сказать… – медленно говорит она. – Мы все еще здесь, не так ли?

От ее слов мое сердцебиение замедляется. Я глотаю застрявший в горле комок.

– И давно вы здесь? – спрашиваю я.

Она смотрит на меня. Ее ярко-голубые глаза словно прожигают меня насквозь. Пусть она чокнутая, но я вижу знание, до которого далеко моему собственному. Знание, которое могут дать только опыт и боль.

– Три года, – говорит она.

Это место – эта тюрьма – ее дом.

– Большинство проводят здесь всего несколько месяцев. Они прекращают бороться со своими истинами. Они принимают их такими, какие они есть, и уходят отсюда.

Я поднимаю голову. Мне не нравится, куда идет разговор.

– А вы? – спрашиваю я. – Где ваша истина?

Она указывает на окно.

– Где-то там. Три года назад она была мне не нужна. Не нужна и сейчас.

Я сажусь на своем стуле прямо. В двух шагах от меня человек, которым я боюсь стать. Я не хочу быть запертой в Фэйрфаксе до конца моих дней. Я не дам этому случиться.

Притворная Мамаша многозначительно улыбается и наклоняется ближе ко мне. Я откидываюсь назад.

– Твоя правда тоже где-то там, не так ли? – говорит она.

Я встаю. Мой стул громко скрипит. Притворная Мамаша смотрит на своего ребенка. Но вместо того, чтобы спеть пластиковому пупсу нежную колыбельную, она поет старый гимн, от которого у меня по спине пробегает озноб.

Она окончательно чокнулась. Все вокруг меня чокнутые.

Я медленно выхожу из комнаты и, оказавшись в коридоре, ускоряю шаг.

Я не такая, как они.

Я это точно знаю.

Дверь со стуком захлопывается за мной. Я быстро оглядываю комнату. Отца Ланы сегодня здесь нет.

Я шагаю и представляю себе замерзшую сосульку, все еще свисающую с хилой голой ветки. Несмотря на мороз и сильный ветер, она отказывается падать.

Я падаю на кровать и смотрю в потолок.

– Ты не сумасшедшая, – громко говорю я. – Ты здесь не на всю жизнь.

Я судорожно втягиваю в себя воздух.

– Ты не одна из них.

Мне кажется, что я, наконец, начинаю понимать, сколько времени потеряла. Я знаю, что оно прошло мимо меня, но понимание в конце концов сокрушает и давит меня, словно товарный поезд.

Я могу мечтать. Могу представлять себе разные образы и надеяться, но это ничего не изменит. И самое страшное – то, что я знаю… знаю , что в этой истории есть что-то еще. Еще один поезд несется прямо на меня на бешеной скорости. Тем не менее я его не вижу. Лишь слышу, как слегка содрогается земля. Как рельсы дребезжат под моими ногами. Слышу его пронзительный свисток.

Но я не могу сдвинуться с места. А могу лишь надеяться, что умру в считаные секунды, когда он собьет меня.

– Я не сумасшедшая, – повторяю я. – Я не сумасшедшая. Я не сумасшедшая…

Той ночью мне не снится Лахлан. Или Макс.

Мне снится Лана.

Ей двенадцать. Ее длинные, до пояса, волосы заплетены во французскую косу. Она только что закончила есть и помыла свою тарелку. Ее учитель придет через десять минут. Каждый день в запасном кабинете наверху у них были уроки. Сначала общественные науки, затем Лана переходила к математике. Затем небольшой обеденный перерыв, а после него – час тихого чтения. И, наконец, последние два урока – английский и физкультура, но последнюю Лана воспринимала как дополнительное время, чтобы покататься на лошади.