Максин Чан - Восьмая личность

«П-пожалуйста, не дай ему победить», — запинаясь, говорит Долли.

Молчание.

— Он уже победил, — плачу я.

Вспышка.

Вспышка.

Вспышка.

— Такпоступаютвсепапыкогдамамыуходятнанебо.

Вспышка.

Предсуицидальный кайф вынуждает меня биться головой о стекло. Еще и еще раз. Сильнее. За глазами наливается боль. Она разливается по черепу, опутывает нервы. Еще сильнее. Горло пережимает спазм.

Такси останавливается.

— Вон! — приказывает водитель.

Сильнее.

Сильнее.

Сильнее.

Мы деремся. Машем кулаками. Я шлепаюсь на мокрый и холодный асфальт. На щеке царапина.

Водитель подходит ближе.

— Стерва ненормальная, — говорит он, вытирая рот тыльной стороной ладони и смачно плюя мне в лицо.

«Кто знал?» — хохоча, издеваются Паскуды.

Я подставляю лицо дождю, мои чувства обострены, запах мочи усиливается. Такое ощущение, будто Тело способно пробежать марафон. Во рту привкус истершихся монет. Я встаю, адреналин стремительно бежит по венам. Я призываю свой стыд, ударяя себя по щеке.

Снова.

Снова.

Снова.

Я понимаю: сознание — непостижимая штука.

Я иду по Сент-Джонс-уэй в сторону Арчуэй-род, не удосуживаясь стереть плевок водителя. Мимо меня несутся машины. Под непрекращающимся дождем мой шаг ускоряется, ощущение, что Тело может пробежать марафон, ширится и усиливается. Арчуэй-Парк; Ватерлоо-роуд; Хорнси-лейн; уже виден Мост прыгунов. Я замедляю шаг, приближаясь к перилам, чьи столбы напоминают мне часовых, охраняющих дорогу. Сейчас Тело утомлено и без сил.

Темные кусты по концам моста напоминают книгодержатели. Я представляю, сколько здесь совершилось самоубийств. И как каждый чувствовал себя нелюбимым и нежеланным. Мужчины и женщины, мальчики и девочки, считавшие свой мир слишком бесчеловечным. Они существовали будто под водой — не жили, а просто существовали, — и люди, окружавшие их, отбрасывали темные тени на воду и оставались недостижимыми. Я представляю безумство прыжка. Как тела бились о быстро приближающийся асфальт, как машины яростно сворачивали в сторону. Переломанные и изуродованные руки и ноги. Поверженные, разбитые тела, такие же обезображенные, как было тело моей матери. Растекшаяся кровь. Глаза, так и не закрывшиеся до приезда «Скорой».

Мост все ближе, и я слышу голос Дэниела: «Сегодня я сильная…» Но их быстро заглушают мои собственные слова: «Сильная? Ничего подобного. Пора с этим кончать».

Голоса приходят и уходят. Как простуда. Как плохая погода. Как перепих по выходным. Я представляю Эллу — себя — на огромной плазме. Потом Навида, Шона и Кесси. Девочек из «Электры». Клуб и Дрессировочный дом, и мое существование в том и в другом. Новую девушку — Эллу в клубе, — которая встала на место, как кусочек идеальной мозаики, и тем самым обеспечила общую ценность. Я думаю о Навиде, человеке, который взял меня под свое покровительство и вдруг стал всем, умело перестраиваясь в того, кого я хотела в нем видеть: в отца, в любовника, в работодателя, в высшую силу. В преступника.

Он говорил, что ему доставляло удовольствие наблюдать, как я принимаю образ стриптизерши. Я входила в мир, в котором, доставляя удовольствие другим, как когда-то своему отцу, позволяла возвращаться призракам своего прошлого. В темных, запрятанных глубинах моей души продолжал жить крохотный испуганный ребенок, он прятался, свернувшись клубком, устрашенный этой самой глубиной, в которой таилось нечто дикое.

Тик-так.

Тик-так.

Тик-так.

А теперь наступает пресуицидальное спокойствие, о котором я читала в книгах.

Разрастание времени и пространства. Все звезды выстроились в одну линию, и я ничто; ничто, просто пылинка. Один вздох — и меня нет.

Не бывает людей, которым не хватало бы причин для самоубийства [36] Афоризм Чезаре Павезе, итальянского писателя и переводчика. . Для моей матери это был мой отец, а до этого ее собственный отец. Я пытаюсь понять, каково это было для нее — иметь такую власть. Право на окончательное решение. Ее попытка самоубийства — это великий обряд женственности, в котором женщина проигрывает, чтобы победить, трагически переиначивая или отвергая свою женскую роль и расплачиваясь за это единственным возможным способом: своей смертью.

Я перелезаю через перила и смотрю вниз, сжимая руками цепочку с золотым ключиком. Подо мной пробка, растянувшаяся почти на милю и похожая на извивающуюся змею. Я щурюсь от яркого белого света фар.

«Твоя мать ждет тебя», — шепчут Паскуды, указывая на небо.

Я смотрю вверх в поисках птиц, не чувствуя души матери. Где же они? Куда они улетели? Каждая из них — история, истина, завещание против забвения, против боли, против потери моей любимой матери. Я плотно закрываю глаза и пытаюсь представить одну из множества, что я фотографировала за долгие годы, — в надежде, что воспоминание каким-то образом заставит прилететь какую-нибудь птицу, — и в моем сознании, как слайд-шоу, быстро сменяются образы.

В конечном итоге сознание останавливается на фениксе, хотя в реальной жизни я эту птицу никогда не встречала. Я воспринимаю это как знак, ниспосланный мне матерью. Феникс наполняет мое сознание свободой, как оркестр — концертный зал симфонией любви.

«Не заставляй ее ждать», — говорят Паскуды.

Омертвевшая и покинутая, с пустым телом, пропитанным горем, я разжимаю руки. Голоса тихо мне нашептывают:

«Прыгай, ты, чертова плакса».

Ду Фу.

— Дженнифер сказала, что я найду тебя здесь, — говорю я.

— Дженнифер?

— Дженнифер, Джен. С собрания.

Джон поднимает свой стакан и отпивает, отказываясь смотреть мне в глаза; взгляд у него обреченный и потерянный, рассеянный.

Подходит бармен.

— Что будете пить? — спрашивает он.

— Диетическую колу, — говорю я.

— Две, — говорит Ветеран. — Только в мою добавьте виски.

Я сажусь, не удосужившись снять куртку.

— Рановато, тебе не кажется?

— Зависит от того, что для тебя рано.

Я смотрю на часы на стене: одиннадцать утра. Вчера под действием угрызений совести мною было принято решение, и я воспользовался окном в своем расписании, чтобы отловить Джона. Ловчий, сокольник, друг.