Валерий Бочков - Горгона

Окончив истфак Крупской, я угодила по распределению в сельскую школу под Владимиром. Темой моего диплома были «Метаморфозы античного язычества в истории русской культуры XVII–XVIII веков». Посёлок назывался Камешки. Ближайший центр — город Ковров. По округе, среди сосновых лесов и холмистых полей, располагались танковые полигоны, стрельбища, военные лагеря. Несколько тюрем. Тощий зэк с коричневым лицом мумии приезжал на телеге к нашей мусорной яме и там что-то выбирал. Лошадь покорно стояла рядом, а он рылся в отбросах. Найдя консервную банку, зэк указательным пальцем выскабливал нутро. После облизывал палец. На соседнем полигоне испытывали пулемёты, стреляли очередями и одиночными. Треск стоял круглые сутки. Поначалу я даже не могла спать, а после привыкла. Даже перестала замечать — так более удачливые люди сживаются с шумом реки или морским прибоем.

В лесу было полно белых и подосиновиков, но местные ленились собирать грибы. А, может, боялись. Прошлым летом шальной пулей убило почтальона. Он возвращался со станции и решил срезать через старое кладбище — вот и срезал.

Дети были тихие, точно сонные. Один мальчик, Славик, бледно прозрачный, как после долгой болезни, всё время молчал или куксился. Я оставила его после уроков, пытаясь растормошить, шутила, что-то рассказывала. Ко мне подошла девочка и сказала, что Славик весной похоронил маму, а папа его в тюрьме. И что он живёт с бабушкой, которая сильно пьёт, потому что она видела как папа зарубил маму топором. Славик тоже видел. А после папу забрали в тюрьму и Славик теперь живёт с бабушкой.

Проплыл сентябрь, в середине октября выпал снег. На следующий день растаял, превратив ржавые листья в бурую грязь. Смеркалось рано, сразу после трёх; по ночам тьма казалась кромешной, густой как смолистый вар. К ноябрю я перестала спать, лежала в темноте и слушала треск пулемёта. Выстрелы были одиночные — с интервалом в секунду, и дробными очередями. Постепенно мне стало казаться, что это стучит дятел. Сошёл с ума и теперь долбит, долбит, долбит… Даже представила безумную птицу, что мечется в ночи и отчаянно стучит в стволы сосен.

Не дотянув до зимних каникул, я сбежала. Выкрала диплом из канцелярии, покидала тряпки в чемодан и сбежала. На «кукушке» добралась до Владимира, оттуда — в Москву, три с половиной часа на электричке.

Профессор Вайншток, Лев Вадимыч, руководитель моего диплома, пристроил меня в учебный центр, который собирались открыть при гуманитарном университете. Что-то вроде филиала, куда планировали свезти гипсовые слепки и дубликаты из основной коллекции Пушкинского музея. Должность моя именовалась расплывчато — «лаборант», на деле я отвечала за классификацию античных слепков и копий, консультировала реставраторов (реставрационные мастерские тоже переехали к нам с Волхонки).

Музей изящных искусств имени императора Александра III, переименованный коммунистами почему-то в Пуш кинский, создавался в первую очередь как художественно-образовательный институт. Инициатором стала Петербургская академия художеств, главной идеей — собрать под одной крышей предметы искусства от античности до Возрождения — разумеется, копии — от «Дискобола Праксителя до шедевров Донателло и Микеланджело. Студенты — будущие живописцы, зодчие и скульпторы должны были стать основной аудиторией. Суть коллекции — не просто собрать экспонаты, задача ставилась куда более амбициозная: предметно показать процесс эволюции искусства. От простейших, наивных форм, до почти божественного совершенства.

Западная цивилизация с момента зарождения пребывает в состоянии страстной любви к античности. За всю историю человечества ни одна другая культура не обожала другую так, как Запад обожает Древнюю Грецию. И как любая страсть подобного рода она не отличается объективностью — ведь образ любимой не более чем проекция фантазий пламенного ухажёра. Культ поклонения античности тотален — от канонизации архитектуры, скульптуры, литературы, философии, театра, даже спорта, до идеализации простого человека, жившего в ту славную эпоху. Всё античное именуется «классическим», то есть награждается высшей пробой и становится эталоном.

Античный мир в сознании европейца — это мир гармонии. Стареющий Гёте представлял Элладу страной прекрасных форм и идеального порядка, пребывающих в абсолютной гармонии и безупречном равновесии, мир, где эмоции подчинены разуму, а здравый смысл является главным законом; где мускулистые боги запросто навещают простых рыбаков и соблазняют румяных пастушек, оставляя по деревням златокудрых пацанов, которые впоследствии завоёвывают царства.

Как же был разочарован юный Пушкин, когда, желая воочию лицезреть потомков славных эллинов, они с Дельвигом поднялись на борт греческого торгового судна, пришвартованного в порту Санкт-Петербурга. То был двухмачтовый «купец», грязный и смердящий, как хлев, с командой, больше похожей на цыганский табор. Пьяные матросы играли в кости, они гоготали и ругались, спор тут же переходил в драку; капитан, тоже пьяный, ответил поэту, что ему плевать на Гарибальди и независимость Греции, поскольку вся эта патриотическая возня вредит его коммерции.

Ни одной капли благородной эллинской крови не сохранилось в природе. Она растворилась без следа в густой крови варваров — ещё бы, две тысячи лет войн и нашествий. Великая цивилизация исчезла. Остались мраморные руины на Акрополе, каменные атлеты и статуи гладких женщин с отбитыми руками по музеям мира, но не это главное, — каждая приличная цивилизация оставляла после себя предметы искусства, в конце концов искусство это не более чем попытка человека обрести бессмертие, остановить время. Эллины дали нам гораздо больше, чем коллекцию мраморных статуэток или живописные развалины на холме, они подарили человечеству идею. Идею свободы. Идею человеческого достоинства.

В Элладе мерой всего стал свободный гражданин. Не всемогущий бог и не грозный царь, не свирепые традиции, возведённые в закон и не мрачные суеверия, превратившиеся в образ жизни. Свободный человек, как точка отсчёта, как смысл и цель государственного устройства.

В истории человеческой цивилизации такое произошло впервые. И как результат — интеллектуальный взрыв невиданной силы. Медицина и астрономия, математика и архитектура, философия и юриспруденция, греки вплотную подошли к открытию концепции эволюции, к пониманию устройства солнечной системы — всё, чем пользуемся сегодня берёт свои истоки там, в Элладе.

И недаром над входом в храм Аполлона, где хранился Дельфийский оракул, был выбит девиз, который гласил не «Бойся гнева богов», а «Познай себя».