Валерий Бочков - Горгона

Генрих подошёл к нему. Наклонился и положил ладонь на его затылок.

— Повторяю — десять тысяч. Урюк не тебя кинул — меня. Это была моя операция. И правила тоже будут мои. Неделю даю. Сегодня что у нас?

Он посмотрел на меня.

— Какой у нас сегодня день?

Я не помнила, беззвучно пожала плечами.

— Среда сегодня, — сказал Генрих, гладя Америку по голове. — Точно. Среда. После среды — счётчик. По пять в день.

— Что такое счётчик? — повторила я в пятый раз.

Америка за пол часа не произнёс ни слова. Курил одну сигарету за другой и молчал. Мы заехали во двор, вышли из машины. За ярко освещёнными мусорными баками с трафаретными номерами виднелась детская площадка — песочница, качели с обрывками верёвок, колченогие кривые скамейки. Из распахнутого окна на втором этаже орал телевизор. Там смотрели какой-то фильм. Мы уселись в песочнице.

— У тебя есть кто-нибудь? — спросил он.

— В смысле?

— Ну кто-нибудь в деревне, в городе… родственник или… к кому можно уехать?

Он говорил странным, плоским голосом, без интонаций. Запинаясь и подбирая слова, точно на иностранном языке.

— Нет. Никого нет.

Кино на втором этаже закончилось. Пошли новости. На балконе возник чёрный силуэт с рыжей точкой сигареты.

— Собирайся и уезжай. Завтра. Прямо с утра.

— Куда?

— Куда угодно. В Рязань, в Казань.

— А деньги? Ну если достать как-то… Занять, машину продать…

Америка закрыл лицо ладонями, глухо замычал как от боли. Потом подался ко мне и заговорил быстро и нервно.

— Да не в деньгах тут дело, не в деньгах, понимаешь? Он же сам сказал — это не вас, меня кинули. Потому и счётчик. Если б ему деньги нужны были, он бы расписал долг, я бы за несколько месяцев отдал. Ну, за пол года. Я тебя уверяю, принеси мы ему вот прямо сейчас десять штук, он бы ещё что-нибудь придумал. Уверяю тебя!

— Так что ему нужно?

— Наказать. Наказать нас. Чтоб все знали, что Генрих — туз. А не сявка.

— Наказать? Как? — я рассмеялась, стараясь скрыть страх. — Как?

— Как? Как у них там… на зоне…

На втором этаже хлопнула балконная дверь. Потом погас свет.

— А если в милицию? — я схватила Америку за пальцы. — Всё расскажем, и про узбека, и про… этого.

Отчего-то произнести имя Генриха я не смогла. Америка вырвал руку.

— Ты обалдела! — Закричал. — Ну ты совсем обалдела!

Он оттолкнул меня. Понизив голос, заговорил торопливо и испуганно:

— Ты что, действительно веришь, что мусора защитят нас от Генриха? Они же все повязаны, все! Ты к ним придёшь и они тут же заведут на тебя дело. Да, конечно, на суде скостят по первоходу, влепят года полтора химии. Отправят куда-нибудь под Кинешму. Или в Богульму. А через пару месяцев найдут тебя повешенной в бойлерной и никто не станет обращать внимания на обломок заточки под лопаткой. Самоубийство — так и запишут.

Четверг.

Рано утром я уехала на дачу.

Ничего умнее мне не пришло в голову. Мать спала после дежурства, в её кошельке была мятая трёшка и пару рублей мелочью. Осторожно, чтоб не скрипеть, я раскрыла дверцы шкафа и обшарила все карманы. Набралось ещё рубля полтора, в основном, медяками. На пустой пачке из-под «Явы» написала, что буду на даче.

Электричка уходила в шесть ноль пять. Площадь трёх вокзалов только просыпалась. Москва была мокрая, то ли от поливочных машин, то ли от ночного дождя. Таксисты, в позах разной степени вальяжности, привалясь к капотам и багажникам своих «волг», лениво покуривали. Пара мелких старух расположилась перед входом с вёдрами, полными алых гладиолусов. Моя неприязнь к этим цветам скорее всего связана со школой. С первым сентября. Нынешнее первое сентября приходилось на понедельник.

В полупустом вагоне было промозгло как в погребе, из тамбура воняло окурками. Я прошла до середины, села у окна по ходу поезда. Через лавку от меня сидел военный с бритым мясистым затылком нежно розового цвета.

Электричка мягко тронулась. Беззвучно покатилась, будто по льду. Как всегда, в первый момент возникла иллюзия, что движется платформа. Заскользили назад фонарные столбы, поплыли массивные урны, похожие на античные погребальные вазы; носильщик, нарушая гармонию, катил свою железную тележку в одном с нами направлении и несколько мгновений мы двигались с ним с одинаковой скоростью. Но вот отстал и он. Поезд прибавил ходу. Платформа оборвалась, словно её обрубили. На соседних путях замелькали товарные вагоны, грязные цистерны. Полетели чёрные провода и железные опоры. Выскочил бетонный забор, за ним глухая стена, чуть дальше кирпичная труба. Бетонный забор продолжал разматываться, он то подпрыгивал, а то вдруг нырял, будто спотыкаясь. Пронеслась огромная и неопрятная надпись ДМБ-81. Замельтешили кусты и деревья, стволы и столбы, какие-то будки, шлагбаум, грузовик, девочка в лимонном берете.

Кто-то плюхнулся на скамейку напротив меня. Крупная тётка в платке и пыльнике мышиного цвета. С вызовом зыркнула на меня, — мол, где хочу, там и сажусь, — по-хозяйски пристроила рядом авоську из которой выглядывали садовые инструменты и алюминиевая лейка. Сбоку был втиснут букет мелких астр кладбищенского вида в мокрой газете.

Я уставилась в окно. Только сейчас заметила, что половина листвы уже пожелтела.

— Два мужа было у меня, — строго сказала тётка. — И обоих я похоронила.

Тётка ладошкой похлопала по боку лейки. Ладонь была большая, квадратная, почти мужская. Тётка поджала губы и вперилась в меня не моргая.

— Четыре раза в абортарий ложилась. Я ему — Лёлик, ну вымай ты, когда спускаешь. А он мне — ах ты манда татарская. И в морду. Но не кулаком, а так — не больно.

Тётка пожевала губы, оценивая мою реакцию. Я попыталась представить её лицо молодым. Разглядеть за бульдожьими складками и дряблыми морщинами, за мясистым носом и водянистыми глазками без ресниц хоть что-то привлекательное. Что там было или могло быть лет сорок назад. Ничего не вышло. Вообразить, что это существо когда-то могло быть объектом чьих-то эротических желаний моей фантазии не хватило.

— Николай — тот пел зато красиво. Как Лемешев. Скучаю сильно за него, за Николая, — она сделала гримасу, заменяющую ей улыбку. — Но тоже за волосы таскал. Что за манера такая — за волосы таскать?

Электричка сбавила ход. Диктор объявил: «Лосиный остров», следующая станция…

— Вот только не пойму, — тётка снова вперилась в меня. — Ты жидовка или цыганка? Чернявая такая…

— Испанка, — огрызнулась я. — Ибарури фамилия. Долорес.

— Твои из коминтерновских что-ли?

— Именно.

Двери закрылись. Поезд покатил дальше.

— Это хорошо.

Тётка, очевидно, одобрила мою родословную. Она поглядела по сторонам, оглянулась на затылок военного и, подавшись ко мне, проговорила громким шёпотом: