Джон Харт - Путь искупления

Автомобиль, который стоял возле дома Гидеона, был ржавый, помятый и незнакомый. Она не обратила бы на него внимания, если б не заметила кровавый мазок на крыле.

– Я сбил оленя на сто пятидесятом.

Ее отец выступил на крыльцо. Лицо искажено, глаза какие-то пустые и непроницаемые. Элизабет подняла голову от машины, провела пальцами по металлу.

– А где же вмятина?

– Его уже кто-то подстрелил, когда я его стукнул. Не особо-то и удар был. Просто задел слегка по касательной. Думаю, сейчас он уже готов, валяется где-нибудь в поле.

Она прикоснулась к кровавому мазку. Кровь высохла, но была еще липкой.

– А что ты тут вообще делаешь, папа? И чья это машина?

– Одного из прихожан. Я здесь из-за мальчика.

– А что с шеей?

– Да работал в саду, ведро свалилось со стремянки… К чему вообще все эти вопросы?

– Ты знаешь, как я ко всему этому отношусь.

Она имела в виду мальчика, и отец это понял. У Гидеона имелись причины любить церковь, но у Элизабет были свои собственные демоны, и со временем правила прояснились. Церковь – только по воскресеньям. В остальные дни недели отцу следует держаться в стороне.

– А как ты относишься к отдельной палате? Или к деньгам, которые мы собрали для оплаты лечения? Не думаешь ли ты, что у его отца есть такая сумма, а? Это все благодаря церкви, твоей матери и всем прочим людям, которых ты теперь и в грош не ставишь!

Элизабет переборола чувство вины – в этом не было ничего нового.

– Это ты попросил Гидеона позвонить?

– Произошел неожиданный поворот. – Он пожал плечами. – Все усложнилось. Время на исходе.

– Вообще не понимаю, о чем ты.

– Все смешалось воедино: детство, невинность, доверие… – Открыв дверь, он придержал ее. – Заходи.

Внутри было все так же грязно, все те же засаленные ковры и автомобильные запчасти.

– Он в ванной.

– Я подожду.

– Да не в этом смысле. – Отец поманил ее за собой. – Он не под душем или типа того. Просто мальчик неважно себя чувствует и на всякий случай хочет оставаться там. Он знает, что ты должна приехать.

Ее отец еще раз приглашающе взмахнул рукой, пропуская ее вперед. Встал слева от Элизабет, потянувшись одной рукой к дверной ручке, и она оказалась в пустом пространстве между его рукой и дверью.

– Дитя – вместилище любви, – произнес он. – И это то, что я не устаю повторять. Все, что сейчас происходит. Дорога, которая ведет отсюда… – Его рука коснулась ручки. – Все дело в чистоте и невинности.

– Мы по-прежнему говорим про Гидеона?

– Про Гидеона. Про семью. Про следующий час твоей жизни.

Отец открыл дверь, и Элизабет увидела все, словно сквозь туманную муть: Гидеона и избитую девушку, кровь, белую кожу и яркую серебристую ленту. Увидела все это, и не успело ее сердце стукнуть еще хотя бы раз, как она ощутила, что окружающий мир вдруг рассыпается на куски, превращаясь во что-то совершенно необъяснимое и жутко холодное. Элизабет не понимала, что происходит, – при всем желании не могла. Но заплывшие глаза были глазами Ченнинг, а это уж точно не отвечало никаким ее представлениям об окружающем мире. Элизабет инстинктивно поднырнула под руку отца и стала поворачиваться, стремясь обрести пространство и свободу действий, но он стоял прямо у нее за спиной и был наготове. Пришлепнул ее к дверному косяку одной рукой, а другой вдавил ей в шею что-то твердое и гладкое. Элизабет уперлась в косяк ногой, но даже тогда поняла, что опоздала. Электрический ток пронзил ее шею, и отец последовал за ней на пол, продолжая разряжать в нее шокер, пока она выкручивалась, бестолково молотила руками и ногами и чувствовала, что крик намертво застрял в горле. Все тело горело огнем. Вдохнув озоновый запах разряда, за дверью ванной успела увидеть Гидеона, застывшего с разинутым ртом, и Ченнинг, крик которой столь же безмолвно пытался вырваться наружу, как и у нее.

Священник стоял, тяжело дыша. Чувствовал себя совсем старым, но знал, что это чувство пройдет. То, что он сказал Элизабет, – полная правда. Дело действительно было в любви – то, что он уже успел сделать, что делал в настоящий момент, – а нет ничего сильнее, чем любовь отца к дочери.

Не Господняя любовь.

Не супружеская.

Она была ему дороже, чем все остальное, вместе взятое, – дороже дыхания, веры или самой жизни. Она была всем его миром, теплым, ярким центром этого мира.

Хотя, конечно же, то, что лежало сейчас у его ног, не было его дочерью.

Той, которую он любил.

Он потыкал в нее ногой и услышал все те же самые голоса, зазвучавшие в темных закоулках его сознания, целое множество голосов, дисгармоничных и писклявых, которые повторяли: «Немедленно прекрати, отвернись, вернись к Господу!» Но он уже много лет назад выяснил, что все эти голоса – лишь бледные ошметки отработавшей свое и выброшенной за ненадобностью морали, не более чем призраки, которые ничего не знают о потере, горе или мучительной боли предательства. Он был молодым отцом, у него были любящая жена и своя собственная церковь. Дочь любила и уважала его, полностью доверяла ему. Они были такими, какими предполагал создать их Господь, – семьей. Ребенком. Отцом.

Почему же она отвернулась от всего этого?

Почему убила свое нерожденное дитя?

Все это – краеугольные камни великого предательства, и он сталкивался с ними всякий раз, когда пытался заснуть: опущенные глаза и притворная покорность, секреты и ложь, и кровь у него на крыльце. Ей полагалось лежать в кровати, и все же он нашел ее там, полумертвую, с выскобленным чревом и упорствующую в своем грехе. На его руках до сих пор это пятно – проглядывает красным в таких мельчайших трещинках, что только ему самому видно. Кровь его дочери. Кровь его внука или внучки. Она пренебрегла своим отцом, а Господь допустил это – тот самый Господь, который для начала благословил подобную резню, а потом вручил ее сердце Эдриену Уоллу. Оба предательства столь велики, что даже весь мир вокруг потускнел и погрузился во мрак. Какое место в нем осталось отцу, который первым взял ее на руки, прижал к сердцу? Человеку, который вырастил и выучил ее и собственное сердце которого до сих пор разбито?

Никакого места, подумал он.

Вообще никакого.

Так что он сделал то, что необходимо было сделать. Забрал у Элизабет пистолет, а потом связал ей руки и ноги, следя за ее глазами на случай, если она вдруг очнется. Не стал утруждаться тем, чтобы что-то объяснять или обсуждать. Он хотел, чтобы она наконец оказалась на алтаре своей юности. Там она будет доверять ему больше всего, и там он обретет ее вновь, если сможет. В самой глубине глаз. На самом их дне.

Посмотрев на детей в ванной, он в первый и единственный раз почувствовал угрызение совести. Предстоит ли им умереть под конец? Он не знал. Может, умрет Элизабет. Может, он сам. Знал лишь одно: призрачный зов стихнет. Не будет больше тоски и отчаяния, не будет голосов в голове или жалобных криков тех, кого он пытался полюбить и вместо этого похоронил под церковью. Он поднял пистолет, гадая: успокоит ли это голоса, если он вставит его себе в рот? Откроет ли это наконец истинный лик Господа? Подобные размышления были не первыми, но на сей раз вопрос стоял ребром. Он либо найдет дочь, либо нет. А если нет – если она умрет в ходе поисков, – разве не разумно и ему тоже умереть? Разве не окажется это достойной развязкой – хотя бы такого вот рода воссоединение?