Джон Харт - Путь искупления

«Нет больше церкви, нет больше церкви…»

Он повторял это снова и снова, громко, тихо, потом опять громко. Пружины скрипели, когда он раскачивался на сиденье, и Ченнинг представляла себе его руки, тянущие на себя руль, и спину, ударяющуюся в продранный кожзаменитель с такой силой, что весь автомобиль ходил ходуном. Он почему-то казался знакомым. Она его уже где-то видела? По телевизору? В газете?

Ченнинг не знала; никак не могла припомнить.

Она все выкручивала запястья, и тонкий пластик впивался в кожу. Стала трудиться упорней – и почувствовала такую острую боль, словно руки резали ножом. Ощущение было в точности таким же, как и тогда.

Проволока…

Пластик…

Прежде чем сама это поняла, стала бить ногами в картон, в борта машины. Казалось, что визжит при этом, но нет. Во рту стоял вкус крови.

– Пожалуйста, не надо этого делать. – Сумасшедшие нотки вдруг пропали из его голоса. Прозвучали эти слова мягко и увещивающе.

Она прекратила.

– Чего вы хотите? Зачем вы это делаете?

– На этот вопрос нет ответа – зачем [40] Цитата из известного стихотворения А. Теннисона «Атака легкой бригады»: «В чем был расчет?/Ведь каждый из них/Знал, что скоро умрет./На этот вопрос нет ответа, зачем./Под шквальным огнем погибнуть им всем» (пер. К. Николаева). Стихотворение посвящено героической, но бессмысленной и тщетной атаке британских кавалеристов под командованием лорда Кардигана на русские позиции под Балаклавой во время Крымской войны в 1854 г. .

– Пожалуйста…

– А ну-ка цыц!

– Отпустите меня.

– Я не хочу делать тебе больно, но сделаю.

Ченнинг поверила ему. А всё его голос, это внезапное безумное спокойствие. Она старалась не двигаться, когда автомобиль резко свернул вправо и подскочил, переезжая железнодорожные рельсы. В багажнике что-то металлически брякнуло, брезент сместился, и в щель она увидела кроны деревьев, телефонные столбы и замелькавшие между ними перевернутые дуги черных проводов.

«Запад, – подумала она. – Мы едем к западу».

Но какая разница? Теперь они ехали быстрее. Ни шума других машин, ни рекламных щитов или дорожных указателей. Когда машина замедлила ход, то еще раз свернула, а потом, казалось, бесконечно долго подпрыгивала по разбитой грунтовке. Они съехали с нормальной дороги, давно углубились в лес или в поле. Опять забрякал металл, а в голове едва умещалась одна-единственная мысль: что Господь устроил ей особый ад, в который можно попасть не один только раз, а дважды. Это не могло быть совпадением, только не во второй раз! Так что, беспомощно переваливаясь и подскакивая в задней части машины, лежа перепуганная в окружающей ее вони, Ченнинг дала себе твердое обещание: жизнь или смерть, страх или не страх, но это не будет так, как в прошлый раз. Она убьет первой или умрет. Ченнинг поклялась себе в этом дважды, а потом еще десяток раз.

А еще через две минуты солнце заслонила силосная башня.

Элизабет ехала сквозь утренний туман, чувствуя себя какой-то плоской и бестелесной, словно персонаж старинного кино. Все вокруг – только черное или серое, деревья призрачно проглядывали во мгле, и лишь дорога была достаточно разбитой, чтобы выглядеть реальной. Все остальное казалось каким-то ненастоящим: человек рядом с ней и ее собственные чувства, прохладный, сырой воздух, намеки на болото по бокам от дороги… Может, дело было в тишине или в невидимом рассвете, в бессоннице и полной неизвестности или просто в иллюзорной природе того, что с ней сейчас происходило…

– Мне это нелегко далось.

Элизабет бросила взгляд вправо и поняла, что Эдриен говорит о доверии. Они спали в разных комнатах, а после пробуждения обоих ждали неловкость и неожиданное молчание. Он был смущен тем, что она выяснила, а Лиз – до сих пор потрясена до основания тем, что увидела. Неосязаемая природа этого овеивала жутью ее сны, не все эти топорщащиеся узловатыми веревками шрамы, не туго натянутая кожа между ними и даже не ее неожиданно податливая эластичность. Ей снились короткие содрогания и воля, которая требуется, чтобы сохранять такого рода неподвижность. За годы работы в полиции она немало навидалась жертв человеческой жестокости – людей, готовых вырываться, бежать или просто упасть на колени и отдаться на волю провидения. Но он стоял совершенно неподвижно – только глаза двигались, когда она попросила его довериться себе, а затем касалась самых пострадавших частей его тела. Эти сны до сих пор не давали ей покоя, придавливали к земле – неотвязные образы обнаженности, жары и неохотно пробуждающейся веры.

Лихорадочный сон, подумала она. Вот чем всегда был Эдриен.

Только вот теперь он не был сном. Наблюдал за водой по сторонам, черными гладкими проплешинами мелькающей среди деревьев.

Наконец Элизабет не выдержала.

– Можешь сказать, что мы тут делаем?

Поначалу он ничего не ответил. Гудели и пощелкивали шины, на воде вдруг внезапно возникала рябь. Наверное, змея, подумала она в первый раз – судя по тому, как это двигалось, – или гребнистая спина какой-то огромной рыбины.

– Это очень старое болото, – наконец произнес Эдриен. – Полмиллиона акров кипарисов и черной воды, аллигаторов и сосен, а еще всяких растений, которых больше во всем мире не сыщешь. Тут есть крошечные островки, если ты знаешь, как их найти, и семейства с трехсотлетней историей – суровые, окостеневшие душой люди, ведущие свою родословную от беглых каторжников и рабов. Эли Лоуренс был одним из них. Это был его дом.

– Эли Лоуренс – это кто-то, кого ты знал в тюрьме?

– Знал? Да. Хотя тут нечто большее, чем просто «знал».

– В каком это смысле?

Эдриен довольно долго следил за лесом.

– Ты когда-нибудь сидела в тюрьме?

– Сам ведь знаешь, что не сидела.

– Тогда представь, что ты – солдат за линией фронта. Ты совершенно один, отрезан от своих, но тебе видно других людей в туманной дымке и темноте – всех тех людей, которые хотят покалечить или убить тебя. Тебе так холодно и страшно, что ты не можешь спать или есть – ты и дышишь-то едва-едва, через силу. Может, сначала у тебя даже получится отбиться от кого-то из них, и может, даже достаточно повезет, чтобы остаться в живых в первый день, в первую ночь. Но все это продолжает наваливаться друг на друга – отсутствие сна, холод и жуткий, просто-таки невероятный страх… Потому что ничего, что ты когда-либо знал, не способно подготовить тебя к такому полнейшему одиночеству. Это высасывает из тебя все жизненные соки, низводит тебя к чему-то, чего ты даже сам не узнаёшь. Но ты ухитряешься продержаться еще несколько дней – может, даже целую неделю. К тому моменту на руках у тебя чужая кровь, и ты многое успел натворить – не исключено, что какие-то действительно страшные вещи. Но ты по-прежнему цепляешься за надежду, потому что знаешь: линия фронта – вон она, где-то вон там, и всё, что ты когда-либо любил и во что верил, находится с другой ее стороны. Всё, что тебе надо сделать, это добраться туда, и тогда все закончится. Ты дома, и ты живой, и тебе кажется, что в самом скором времени все будет так, словно весь этот ужас был всего лишь сном, а не твоей собственной жизнью.