Хелене Флод - Терапевт

Концерт ветерана сцены из Доминиканы: он срывает с себя белую в синих цветах рубаху и швыряет ее со сцены в публику; Ронья ловит ее и поднимает в воздух, мы обе хохочем, и в этот момент я думаю: больше не уеду отсюда, здесь я свободна, пошли они все подальше, Сигурд и все обитатели серого бетонного Осло…

Последний фестивальный вечер все волонтеры отмечают вместе. Ронья крутит хвостом перед самым любвеобильным участником фестиваля, мы с кухонной командой напробовались лакричной водки, а некоторые участники фестиваля, приезжающие на него годами, устраивают импровизированный джем-сейшн. Профи среди них нет, но это компенсируется страстной любовью к музыке, и старый хит Билли Холидей «All of me» они лабают вполне убедительно: why not take all of me, don’t you know I’m no good without you (возьми всю меня, разве ты не знаешь, что без тебя мне плохо). Массимо берет меня за руку. Улыбнувшись ему, я готовлюсь сказать: «Извини, у меня есть парень». Но не говорю. Мне в этот момент будто снова двадцать два, я опять студентка. Думаю: разве я не заслужила провести еще один вечер, словно я прежняя? Здесь Сигурд как бы не существует, а если он не существует, то я не живу в Осло, и тогда я не та, что плачет в метро, прикрываясь книгой, и притворяется, что спит, когда ее любимый возвращается домой. И мы с Массимо десять минут стоим, держась за руки. Потом он кладет руку мне на поясницу. Потом целует меня в ухо. Потом смотрит на меня своими добрыми черными глазами, и я думаю: да ладно, почему бы и нет? Я немного в подпитии, но это не главная причина. Голова у меня еще достаточно ясная, чтобы сообразить: если уходить с ним, то прямо сейчас, пока я не одумалась, пока разум не взял верх. Я тащу Массимо за собой в помещение одной из музыкальных групп, зная, что оно сейчас пустует.

Вот что я помню о Массимо с того последнего вечера: что на плече у него, к моему изумлению, оказалась татуировка акулы. Что он боялся, как бы кто-нибудь не вошел, хотя я заперла дверь. Что мы делали это стоя, прислонившись к стене, что в таком положении это не особенно приятно, но все равно здорово. Что пока мы это делали, я упросила его сказать что-нибудь по-итальянски, а он смущался, не мог сразу найти нужные слова, но и не хотел меня разочаровать и в конце концов сказал: «Сара, белла». И я тут же пожалела о своей настойчивости. Что самым классным было вернуться к остальным и никому ничего не сказать, но весь остаток вечера многозначительно улыбаться друг другу.

Ранним утром, часов в семь, все, кто еще не разъехался, разделись и полезли купаться. Я во второй раз увидела татуировку Массимо. Вода была ледянущая, я окунулась с головой. Вытерлась на берегу списанным театральным занавесом. Потом, одевшись, слишком долго и многообещающе обнимала Массимо; когда он попросил номер телефона, написала на листочке выдуманный и отправилась вместе с Роньей на вокзал.

— Что там у тебя с этим итальянцем? — спросила она.

— Ничего, — ответила я.

В поезде я всю дорогу домой спала.

Когда я вернулась домой, Сигурд еще не пришел из архитектурной школы. Я старалась не заснуть, дожидаясь его, а когда он пришел, минут десять мы общались.

— Хорошо провели время? — выговорил он, откусывая от бутерброда с сыром, а глаза у него были красные от усталости. — Расскажи.

— Отлично, — ответила я.

— Вот и чудесно, — сказал Сигурд, но взгляд у него уже поплыл.

Всего через неделю воспоминания о джазовом фестивале выцвели так же, как и другие воспоминания о Бергене: это случилось в другое время, с девушкой, которая не совсем я, просто я ее знаю или читала про нее. Сигурд надеется в течение лета защитить диплом. Теперь он даже ночевать иногда остается в архитектурной школе, забирается со спальным мешком и подушкой внутрь инсталляции, над которой работает. Ронья вернулась в Мадрид, и в электронных письмах мы пишем друг другу всякую незначительную ерунду. Мне почти всегда удается удержаться от слез до возвращения домой, в нашу квартиру. Я подаю резюме в пару клиник, делаю себе новую стрижку.

Однажды прихожу с работы, а Сигурд дома. Я не ожидала этого, и когда его голос зовет меня, я откликаюсь:

— Сигурд? — Словно не могу поверить, что это и правда он.

— Я на кухне, — говорит он, и я иду туда, не сняв уличную обувь.

Сигурд сидит за кухонным столом. Перед ним лежит открытка.

— А ты чего так рано дома? — спрашиваю я его.

— Кто такой Массимо? — спрашивает он.

— Массимо? — спрашиваю я, и я ведь действительно не сразу сообразила, о ком он говорит.

Он швыряет мне открытку.

Dear Sara. Thank you for the wonderful time we spent together in Bergen, and especially for the last night. That was really special for me. I miss you a lot, and think about you. I wish I could visit you in Oslo, or you could come here to Milan. Please write back to me, or call at any time. Many kisses, your Massimo [2] Дорогая Сара. Спасибо тебе за чудесное время, проведенное нами вместе в Бергене, и особенно за последнюю ночь. Это было незабываемо. Я очень скучаю по тебе, думаю о тебе. Мне хотелось бы приехать к тебе в Осло, или, может быть, ты приедешь в Милан. Пожалуйста, пиши мне или звони в любое время. Целую тебя много раз, твой Массимо (англ.). .

— Сигурд, — говорю я, и впервые за много месяцев он действительно смотрит на меня.

Ко мне на кухню входит Гюндерсен; по его физиономии расплылась довольная улыбка. Я сижу за столом, уставясь на недопитую чашку кофе, и тут стремительно входит он, и я думаю: да уж, напора этому человеку не занимать. Когда у него что-то получается (как сейчас, судя по всему), он просто брызжет энергией. Я ощущаю себя маленькой и жалкой. Полночи я провела на коврике в кабинете. Заперлась там и время от времени задремывала. На полу рядом положила нож для стейков. Я не чувствую себя готовой к какой-либо деятельности.

Не говоря ни слова, Гюндерсен плюхает на стол несколько сложенных стопочкой бумажек. Я смотрю на них: листки повернуты текстом вниз, но понятно, что это что-то важное.

— Знаете, что это такое, Сара? — спрашивает он.

— Нет, — говорю я.

— Здесь у меня три согласия на ознакомление с медкартами. Ну-ка посмотрим: от Трюгве, Веры и Кристоффера.

Он протягивает листки мне, и пока я с трудом поднимаю руку, чтобы взять их, они призывно свисают из его ладони; печальное доказательство того, что власть, если захочет, умеет добиться своего. Я хватаю бумаги, вижу на них поставленные детским почерком подписи, но синие буквы расплываются перед моими глазами. Я не в состоянии читать, не в состоянии и возразить: мне всё безразлично.

— Тогда, полагаю, всё в порядке, — говорит Гюндерсен. — Других оснований протестовать не имеется?