Хелене Флод - Терапевт

— Ну не знаю, — говорю. — Зависит от человека.

— А Сигурд?

— Он был зол на меня. Ему тогда приходилось много времени проводить в школе, и диплом он писал, почти не разговаривая со мной. А сдав его, уехал на четыре дня и не сказал куда. Потом вернулся домой и сказал, что хочет попробовать начать сначала.

— Сначала?

— Да. Он хотел быть со мной. Мы купили квартиру и обручились.

— Надо же, — говорит Гюндерсен. — Счастливый конец несчастливой истории… А где он провел те четыре дня?

— Я не знаю.

— Вы не спрашивали?

— Вы себе представляете, в какой я оказалась ситуации? Я его ни о чем не могла спрашивать. Я радовалась, что он вообще остался со мной.

— Но не могли же вы совсем не задумываться об этом?

Я опять пожимаю плечами.

— Могу предположить, что он был на даче в Крукскуге. Он любил уезжать туда, если надо было что-то обдумать; там ему никто не мешал. И ключа с поплавком не было на месте.

Гюндерсен кивает.

— А теперь выясняется, что он опять оказался в Крукскуге. Что он собирался обдумать в этот раз, как вы думаете?

— Не знаю. Честно. Не имею ни малейшего представления.

— Могут ли мысли о жилье и финансах выгнать человека на лесную дачу?

— Я не знаю.

— Но как вы думаете?

Я вздыхаю. Голова плохо варит; сказывается то, что я ничего не ела со вчерашнего дня, когда Анника впихнула в меня немного съестного.

— Не знаю, что и думать… У него были рабочие проекты, которые двигались со скрипом, наш ремонт тоже затянулся, но в остальном его все устраивало. Больше ничего не приходит на ум. Месяц с небольшим назад он устроил мне сюрприз на день рождения, пригласил на ужин в ресторан. Я не замечала ничего такого… ничего непривычного.

— Понятно, — говорит Гюндерсен. — Крепкий орешек это дело, сразу не раскусишь.

— А у вас есть подозреваемые? — спрашиваю я.

Он опускает взгляд на свои руки, как бы улыбается им. Кончики пальцев у него слегка оранжевые от табака. Даже оттуда, где я сижу, видно, что от них должно противно пахнуть.

— До этого далековато, — говорит он. — Мы прощупываем местность, так сказать.

Потом поднимает глаза на меня; ясный и настойчивый взгляд сильного мужчины, которому трудно возражать.

— Могу я быть с вами абсолютно честным? — спрашивает он, как будто у меня есть выбор.

— Да, — отвечаю я, и это совершенно излишне.

— Мне хотелось бы верить вам, Сара. Правда. Да, вам достался дом, но ведь так бывает почти со всеми, потерявшими супруга, да и вы, кажется, достаточно откровенны. Однако я никак не возьму в толк, зачем вы стерли то сообщение. Ну смотрите: вот я — это вы, возвращаюсь из спортцентра, вхожу в дом, мне звонят и говорят, что Сигурда нет там, где он должен быть. Ладно. И у меня на телефоне есть сообщение от него, где он рассказывает, что он там, где его определенно нет, вместе с людьми, которые говорят, что не видели его в тот день. У меня имеется абсолютно неоспоримое доказательство того, что он лжет. И я его стираю… Так вот, с какого рожна мне это делать? Хоть я и не вижу в этом ничего криминального, хоть мне и не приходит в голову, что в какой-то момент придется доказывать собственную невиновность, но это все же доказательство его лжи. Не лучше ли сохранить его, хотя бы для того, чтобы предъявить мужу в случае чего? Хоть убейте, не могу этого понять, Сара.

Я закрываю глаза. Опять шумит в ушах. Усталость безмерная. Я ощущаю моментальное желание перенестись назад, в субботу, когда я безусловно и непреложно верила, что Сигурд вернется и объяснит мне всю эту заморочку.

— Я же объясняла, — говорю, полуприкрыв глаза. — Я выпила. Я была зла на него. Я не думала, серьезно; я даже представить себе не могла, что это сообщение — последние слова, что я от него услышу.

И тут мне на глаза наворачиваются слезы. Сообщение от Сигурда, эта ложь, было его последним приветом мне. Больше никогда не услышать его голос: «Привет, любимая…» Не услышать звяканья ключа в двери, не увидеть улыбку. Я теперь одна.

Я тихонько плачу. Не смотрю на Гюндерсена, и он ничего не говорит. Так мы и сидим несколько минут: я плачу, он молчит, дает мне выплакаться. Наконец мои слезы иссякают. Я выдергиваю салфетку из картонной коробки, которая всегда стоит на столике между креслами, и вытираю лицо.

— Я осознаю, что этого не понять, — говорю. — Ну что тут сказать? Я не собиралась выводить его на чистую воду. Я задала бы ему вопрос. Он бы ответил. Мне в голову не пришло, что это сообщение понадобится.

— Ну что ж, — говорит Гюндерсен, — скажем так: жаль, что это не пришло вам в голову. Очень жаль.

В кабинете снова воцаряется тишина.

— Медкарты вам дать? — спрашиваю я.

— Да, будьте добры, — говорит он.

Я открываю компьютер и распечатываю требуемое. Пока работает принтер, мы сидим молча, не смотрим друг на друга, но эта тишина не тяготит. Я отдаю ему распечатки, а он подтверждает, что свобода моего передвижения никак не ограничена. Когда я выхожу из кабинета, Гюндерсен говорит мне:

— Сара, идите, поешьте. Хорошо? Вам еще понадобятся силы. Будет только хуже, если вы не будете есть. Сделайте это ради меня.

Говоря это, он выглядит добрым.

Нашу машину забрали в полицию, поэтому я на станции метро и жду поезда. Беспокойно хожу взад-вперед по перрону, и мне обрывочно вспоминается, как мы жили после злосчастной открытки. Месяц, когда Сигурд работал над дипломом, а я ждала, что он решит — простить меня или нет, — тянулся невыносимо долго. Возвращаясь домой, Сигурд молчал, сжав губы. Если и смотрел на меня, то не в глаза; поднимал взгляд, только чтобы не столкнуться со мной. Я ждала. Спал он на диване. Часто не приходил из школы — наверное, ночевал у знакомых. Не говорил ни куда идет, ни когда вернется, а я ни о чем не спрашивала: не имела права, не могла ничего требовать. Ждала. Он сдал диплом и пропал. Я все ждала. Дни тянулись мучительно. Я никому ничего не рассказывала. Съездила к папе, переночевала в своей детской спальне, пользуясь способностью отца не приставать с расспросами, поела приготовленных им домашних котлет в коричневом соусе, выслушала пространные рассуждения о невежестве, процветающем в Норвежском исследовательском совете; тогда я ощутила себя благословенно бесчувственной. В остальном же жила, как жила. Ходила на работу, возвращалась домой, ждала Сигурда. И думала, что так не может продолжаться. Сигурду придется или простить меня, или решить для себя, что не сумеет сделать этого, и отпустить меня. О последней возможности думать было больно; а ставить ультиматумы я не умею. Да это было и не нужно. Я знала, что он знает. Так прошло четыре дня; потом я вернулась с работы, а Сигурд оказался дома. Сидел на диване, свежий после душа. На столе в гостиной стояли подсолнухи. Я поняла, какое решение он принял.