Хелене Флод - Терапевт

Анника заводит разговоры о маме чаще, чем я. Наверное, чтобы сохранить воспоминания, ей необходимо твердить: мама делала вот так, мама говорила эдак… Я не успела узнать маму так же хорошо, как Анника, и несколько лет после маминой смерти не желала ничего о ней слышать. Если Анника или папа заговаривали о ней, я переводила разговор на другое. Анника сердилась, пыталась заставить меня слушать. Я отказывалась — уходила или затыкала уши руками. Откуда мне было знать, правду или нет говорит сестра? Когда мама заболела, я была совсем крохой. Во многих из моих воспоминаний я не могу быть уверена из-за того, что мама была больна; когда она делала странные вещи, я терялась: это она сама так поступает или ее толкает к этому болезнь? Анника любила рассказывать истории из жизни нашей семьи, но как я должна была их воспринимать, если той жизни почти не помнила?

У мамы был Альцгеймер. Когда им заболевают люди моложе 65 лет, это считается ранним началом. Но даже такой вариант обычно развивается в возрасте за пятьдесят, маме же было сорок с небольшим. Мне рассказывали, что все началось с мелочей. Она стала забывать о назначенных встречах, путала имена, названия, но списывала все на свою забывчивость и посмеивалась над ней. Да, она очень часто забывала подобные вещи, но матерям дошкольников приходится держать в голове так много всего… Мама забывала выключить плиту. Забывала собрать нам завтрак в садик. Как-то она положила на стол ложки вместо ножей и вилок. Помню, папа был в отъезде, мы с Анникой сидели за столом с суповыми ложками в руках, а на блюде перед нами лежали рыбные наггетсы и вареная морковка. Помню, меня это рассмешило. Анника же рассердилась. «Это не едят ложками», — строго сказала она, а мама засмеялась и сказала: «Господь милостивый, и правда». Она смеялась. Я смеялась. Анника собрала ложки и отнесла на кухню.

Полагаю, что, когда маме поставили диагноз, кто-то объяснил нам ситуацию. Сам разговор я не помню, но папа часто повторял, что у мамы бывают больные и здоровые мысли, больные и здоровые поступки. Колыбельная на ночь и поцелуй в лобик — это здоровые поступки. Суповые ложки для рыбных палочек и лимонад на завтрак — это больные поступки. Помню, что когда ей указывали на больные поступки, она смеялась как-то по-особенному: глуповатым булькающим смехом. Помню, что я огорчалась из-за этого.

Заболела мама не в одночасье, но диагноз ей поставили, по моим понятиям, когда мне было лет пять. До этого симптомы проявлялись уже с полгода, а то и с год. Когда я вспоминаю маму, то не могу с уверенностью утверждать, была ли она на тот момент здорова или нет. Как-то мы с ней играли красно-белым купальным мячом в саду у бабушки. Вспоминая этот день, я думаю: вот тогда она была здорова, тогда она мыслила ясно, была обычной мамой. Я почти на сто процентов уверена в этом, но так трудно не поддаться сомнению: а может, и не была?

Ей грозила полная беспомощность. Болезнь прогрессировала быстро. Проживи мама подольше, еще до того как я окончила школу, ее пришлось бы определить в интернат. Но случилось так, что умерла она гораздо раньше. В один злосчастный день осталась дома одна — и смешала свои лекарства, противотревожные и болеутоляющие, как обычные витаминные добавки. Нашел ее папа. Позже я задумывалась о том, был ли он и раньше таким же рассеянным, каким был по моим детским воспоминаниям, или на него так подействовало то, что он нашел жену мертвой на полу в кухне. Мне было семь лет, когда это случилось. Я и папу-то до маминой болезни помню очень плохо. Конечно, можно спросить у Анники. Но не знаю, мы с ней папу в таком ракурсе не обсуждаем; не представляю, как можно было бы завести речь об этом…

Я звоню в дверь и жду. Вижу, что в доме горит свет. Но дверь открывают не сразу, и, что характерно, открывает не он. У той особы, что оказывается за дверью, длинные каштановые волосы и жесткий взгляд. Оглядывая меня весьма скептически, она спрашивает:

— Вам кого?

— Вегар дома? — отвечаю я вопросом на вопрос.

— Вы по какому вопросу?

Я ее никогда раньше не видела. Студенты, которых отец водит домой, распоряжаются как у себя дома. Вряд ли она нашла сюда дорогу давно, но строит из себя стражницу, призванную защищать впечатлительного гения от навязчивого окружающего мира. Так себя ведут многие из его студентов. Существует, конечно, вероятность, что к нему тянутся люди определенного склада, но мне кажется, что это он сам пестует в них подобные представления. Рассказывает им истории из своей жизни на общественной и академической арене, и выстроены они явно в соответствии с архетипом «Давид и Голиаф»: маленький человек против системы. Пока студенты на это клюют, они ощущают собственную значимость. Готовы встать на его защиту в период от пары месяцев до целого семестра.

— Я его дочь, — говорю я.

Она молча открывает мне дверь. В прихожей стоит обувь и висят куртки самых разных фасонов и размеров; вряд ли среди них много папиных. Значит, тут целая группа. Я скидываю туфли. Студентка проходит в гостиную; я следую за ней, но обгоняю ее и первой оказываюсь у двери в его рабочий кабинет. Видно, что мой маневр ее раздражает, но еще чего не хватало! Я выросла в этом доме и просила бы не сопровождать меня в нем, как какого-нибудь захожего незнакомца. Вхожу без стука.

Папа сидит за столом и читает какую-то рукопись. На носу очки для чтения, рядом большая чашка с чаем, и он не сразу поднимает взгляд на нас со студенткой; дочитывает абзац, чуть шевеля губами. Потом вскидывает глаза, и на его лице расплывается широкая улыбка.

— Надо же, Сара! Здравствуй… Какая радость!

Я подхожу к столу и обнимаю отца. Он пахнет чаем, жидкостью после бритья и сырой листвой.

— Привет, папа, — говорю я.

— Ты познакомилась с моей дочкой? — спрашивает он застывшую в дверях студентку.

— Да, — отвечает она и говорит мне: — Привет.

— Привет, — милостиво бросаю я.

— Будешь что-нибудь, Сара? — Отец поднимается с места. — Не знаю, правда, что есть в доме; я только пишу да хожу на лыжах, в магазин некогда выбраться… Но ко мне тут ребята приходят, видела? Это группа, в которой я веду коллоквиум. Они так занятно рассуждают о значении наказания в общественной жизни… Так вот, магазины они взяли на себя; ходят за продуктами, чтобы было чем перекусить.

— У нас есть сдобные булочки, — подсказывает студентка.

— Мне только чаю, — говорю я.

Папа исчезает заварить чаю, студентка исчезает вслед за ним. Эти студенты-поклонники чуть ли не насовсем у него поселяются. Есть в этом что-то скользкое, нехорошее, и я стараюсь гнать от себя мысли о существе его отношений со студентами.

Несколько лет назад папа нашел комнатку на Бишлете, где никто не отрывает его от работы. На кафедре постоянно дергают, сказал он. Мы с Анникой потом сошлись на том, что, наверное, он просто хочет улизнуть от ставших в его доме лагерем студентов. А зачем человеку, который живет один, еще одно место, где он сможет быть один?