Джиллиан Макаллистер - Все, что вы скажете [litres]

Перед моим внутренним взором возник потрясенный Рубен. Не знаю, почему, но я всегда представляю его реакцию, а не свою.

Возвращаю себя обратно в реальность.

Вы обвиняетесь. Я обвиняюсь. И будет суд.

Меня ждет перекрестный допрос со стороны адвокатов в париках, которые будут пытаться поймать меня на лжи. Я буду стоять на трибуне в Королевском суде, а присяжные будут решать мою судьбу. И это навсегда станет частью моей биографии. Я думаю о курсе по социальной работе в Открытом университете, на который собиралась записаться. И нельзя будет слетать в Америку. Рубен, конечно, будет на моей стороне, потому что так правильно, но он будет в ужасе от того, что я сделала, и против тех изменений, которые я спровоцировала в нашей жизни. Образ мужа такой живой, почти реальный.

Не могу перестать все это представлять. Как Рубен говорит безымянной, безликой коллеге о том, что отпросился с работы навестить свою непутевую жену в тюрьме. А та предложит ему выпить, «один бокал на дорожку», как она скажет. Он согласится, сначала неохотно, потом один бокал превратится в два, и он будет пропускать часы посещения и проводить ночи, рассказывая какой-то блондинке, как сильно он когда-то меня любил.

Эти мысли укореняются у меня в голове, прорастая на месте дыры, оставленной совершенным мной преступлением.

Закон о преступлениях против личности 1861 года. 1861 год. Мой поступок сочли неправильным уже во времена королевы Виктории. Действие, которое было нарушением почти с начала времен. Хуже только непредумышленное убийство, покушение на убийство и убийство. Мысли об этом заставляют меня дрожать.

– У вас есть какие-либо комментарии? – спрашивает офицер.

– Нет. Никаких.

Меня выпустили под залог, но мне нужно быть на суде в понедельник, на слушании о поручительстве.

Сара прощается очень по-деловому, как будто мы встретились выпить кофе:

– Увидимся там.

Мне выдают обвинительное заключение, иду с ним в приемную, где меня ждет Рубен.

Он стоит, прислонившись к стене. На нем темно-синие джинсы, белые кроссовки и синяя куртка с белым мехом на капюшоне. Он выглядит серьезным, серо-зеленые глаза изучают потолок. Рубен представляет собой живую картину человека, ожидающего плохих новостей. Мне кажется, что я не видела его несколько лет.

– Привет! – говорю я тоном, больше похожим на прощание.

– Джо, – его голос мягкий и добрый. Рубен протягивает холодную руку и обнимает меня. – Давай убираться отсюда к чертовой матери.

Я закрываю глаза, наслаждаясь близостью к его высокой, уверенной фигуре. Когда открываю их, он с каким-то предубеждением осматривает помещение. Это не снобизм, а нечто другое. Поворачивается ко мне и говорит:

– Значит, здесь всех и обрабатывают.

Киваю.

Его тон такой же, как и в последний раз, когда мы пришли повидаться с моими родителями, а они все время говорили о французском вине Сансерр, наливали, нюхали и пробовали его.

«Ты ведь не разбираешься в вине, Джо?» – допытывалась мама.

Рубен рассмешил меня, прошептав на ухо:

«А зачем тебе? Претенциозные придурки».

Мне дают пластиковый пакет с моими вещами: браслетом и кошельком, больше там ничего нет.

– А где моя одежда? Мой телефон?

– Они останутся у судмедэкспертов, – ответил офицер.

Чувствую, как мои щеки начинают гореть. Судмедэксперты, слушание о поручительстве. Будущее уже не столь ясно: дорога поворачивает под прямым углом, она одичала и заросла деревьями и сорняками настолько плотно, что трудно разглядеть путь. Я не вижу, куда она ведет; не вижу дома в пригороде, детей на лужайке. И мне больно об этом думать.

– Ох, – говорит Рубен, забирает пакет, – вот это не может ждать. – Он вытаскивает свадебный браслет и надевает его на мою руку. Браслет сидит свободно из-за выкрученных болтиков, но я не обращаю внимания. Взгляд мужа сосредоточен на мне, он смотрит на меня с тем же самым выражением – какого-то серьезного счастья – что и в день нашей свадьбы. И я сразу понимаю, о чем он думает.

Мы выходим из участка, и мое лицо приятно обдувает холодный ветер. Я закрываю глаза, как собака на первой прогулке за день, поднимаю лицо к небу, просто вдыхая и чувствуя свежий воздух, пространство и свободу. Рубен стоит рядом со мной в тишине, держит пакет и ничего не говорит. Я вдыхаю запахи лондонской парковки, сосен, мятно-прохладного зимнего ветерка и даже выхлопных газов. Все это переполняет меня после двадцати часов в одиночной камере.

Когда я открываю глаза и смотрю на Рубена, то ожидаю увидеть сочувствие – и сердце замирает в ожидании, – но вместо него замечаю какое-то странное выражение на его лице. И тут до меня доходит: он всегда смотрит на происходящее с двух сторон. Он всегда защищает точку зрения, которую критикуют на званом обеде. В этом весь он. И этим он раздражает моих друзей и мою семью, но мне это нравится.

Так почему бы ему не смотреть на это дело с точки зрения жертвы?

Не могу думать об этом сейчас, когда я на свободе. Кто знает, сколько времени это продлится? Нужно наслаждаться моментом.

И как женщина, которую бросил муж или бесцеремонно уволили с работы, я не думаю о том, куда приведет эта дорога. Я концентрируюсь на том, что иду домой, вместе с Рубеном, в собственную кровать.

Сегодня мне приснится окошко тюремной камеры, я знаю это.

Рубен заваривает чай: наливает молоко, потом горячую жидкость янтарного цвета – и передает мне. В окне соседка Эдит и ее дочь возвращаются после прогулки с собаками. Эдит в инвалидном кресле, которым иногда пользуется. Собаки выглядят старше, чем я помнила: их бороды белее, а ноги тоньше.

Я отворачиваюсь от окна. Рубен пристально смотрит на меня и ждет. Ему больше не нужно ничего говорить. Рубен никогда ничего не ждет от меня, никто ни о чем не спрашивает. Но сегодня ему нужны объяснения.

И, не откладывая, все ему рассказываю.

Он слушает, не произнося ни слова, он всегда был хорошим слушателем. И почти не прерывает зрительный контакт, даже когда отхлебывает свой черный кофе – он никогда не пьет чай.

В конце рассказа Рубен откидывается на стуле и говорит:

– Джо.

Я ожидаю, что он как всегда будет строг, но справедлив. Он всегда сперва молча слушает, а затем суммирует все это в одном предложении; обычно это предложение, которое никто другой не смог бы сказать мне. «Тебе нужно перестать видеться со своими долбаными родителями-грубиянами» или «Тебе надо научиться защищать себя».

– Все… Все будет хорошо, – говорит он, нежно похлопывая меня по ноге.

– А потом, после всего этого?

– А после всего этого… дети, – и он кивком подтверждает, что мы на одной стороне, даже в сложные времена.

– Рыжие дети, – уточняю я.

– Точно.