Уильям Байер - Фотография из Люцерна [litres]

Дождливым холодным утром десятого февраля тысяча девятьсот тридцать седьмого года, наконец, поступило сообщение, что фрау Лу умерла. Я немедленно отдал приказ Бекендорфу, и отряд штурмовиков под нашим командованием пересек спящий городишко и углубился в лесистые холмы к северу от Гёттингена. Мы были готовы ломать двери и сокрушать на своем пути всех попавшихся по дороге евреев и коммунистов.

Экономка Мария, которую я видел еще в тридцать четвертом году, была разгневана нашим вторжением. Она кричала: «Бедняжка не успела остыть, а вы и ваша банда уже хотите побеспокоить ее прах!» Разъяренный Бекендорф собирался произвести арест, однако я приказал оставить экономку в покое. И, пока штурмовики паковали книги, попытался выяснить, есть ли в доме сейфы или тайники. Мария мрачно покачала головой.

Во время беседы я заметил девушку, замершую у кухонной двери. Я знал из донесений, что это дочь экономки, Марихен, рожденная ею от покойного мужа фрау Лу, доктора Фридриха Карла Андреаса, который, лишенный счастья взойти на ложе с законной супругой, вступил, с ее согласия для удовлетворения физиологических нужд, в связь с верной экономкой.

Когда все было упаковано и погружено в машины, я еще раз прошел по дому: простукивал стены, искал тайники – все под неусыпным наблюдением Марии. Что-то в ее манере держаться, возможно, слегка искривленные в усмешке губы, подсказывало мне: она предвидела тщательный обыск и была совершенно уверена, что, если в доме и есть нечто, спрятанное ее покойной хозяйкой, обнаружить это нелегко.

Несколько дней я скрупулезно изучал все конфискованное: внимательнейшим образом прочитал каждый документ, включая записные книжки и дневники фрау Лу; я перетряс каждую книгу, надеясь на то, что из нее вывалится спрятанный между страниц рисунок. Тщетно. Письма, фотографии, открытки, оплаченные счета, корешки билетов, засушенные цветы, какие-то рецепты… Рисунков не было.

Тело умершей, согласно ее завещанию, кремировали. Однако, хотя она распорядилась развеять пепел над территорией усадьбы, городские власти позволения на это не дали.

Удрученный неудачей, я пришел на похоронную церемонию. День был холодный и ненастный. Мария, конечно, тоже была здесь вместе с дочерью. И снова я заметил насмешливое и призрительно выражение у них на лицах. Раздосадованный, я взял такси и отправился в «Луфрид».

По моему приказу там было все опечатано солдатами Бекендорфа. Перочинным ножиком я срезал пломбу из красного воска, вошел в дом и направился прямо в кабинет – где три года назад меня принимала фрау Лу.

Нахлынули воспоминания. Тогда в своем докладе Борману, я отметил, что она отличалась редкостным умом и хитростью. Я знал, что тогда, в тридцать четвертом, фрау Лу мне солгала. Впрочем, я не держал на нее обиды.

Я сел в кресло, в котором во время нашей встречи сидела она, и попытался поставить себя на ее место. Какая первая мысль пришла ей в голову, когда наши глаза встретились? И тут мой взгляд упал на кресло, стоящее в изголовье кушетки: именно там она располагалась во время сеансов психоанализа, выслушивая откровения пациента.

За время работы следователем я наслушался невольных признаний, которые люди делают в состоянии тяжелого стресса. Позже, после вступления в партию, я становился свидетелем других признаний – выбитых побоями и пытками. Готовность пациента довериться психоаналитику, которого он не видит, – это плохо укладывалось в голове. Но возможно, конечный результат во всех случаях один и тот же: чувство облегчения, которое наступает, когда вывалишь всю подноготную. А что, если собирать под видом психоанализа информацию, которую впоследствии можно будет использовать для вымогательства и шантажа?

Как удобно! Ты только делай вид, что сочувствуешь, – и все самые опасные тайны и секреты будут в твоем распоржении. Способ куда более чистый, чем пытки. Единственное, что требуется из инвентаря, – вот такая кушетка. Как сказала мне фрау Лу, кушетка всего лишь инструмент, – и он гораздо гуманнее, чем раскаленные иглы, электроды, щипцы и прочее в том же роде – и гораздо эффективнее. Есть о чем подумать.

Однако сейчас я сосредоточился на первостепенном: если фрау Лу хранила рисунок, куда она могла его спрятать? Я снова обошел комнату. Как ни странно, весь мой маршрут проходил так, что в центре постоянно оказывалась кушетка. И тут я осознал кое-что, усколзнувшее от меня тогда, в тридцать четвертом – ее реакция, подсказка.

Меня учили, что подсказкой может быть что угодно: прищуренные глаза, беспокойство, движения рук или ног, да просто смена позы. И я вспомнил, как мы обменялись парой слов по поводу кушетки для проведения психоанализа. В голосе фрау Лу проскользнуло напряжение.

А вдруг все время разговора спрятанный рисунок находился всего в двух метрах от нас? Она заявила, что не имеет представления, о чем я спрашиваю? Ну, мало ли что она заявила!

Возможно, именно это теперь так забавляло экономку?

Я подошел к кушетке и провел рукой по подушке и матрасу. Подушка была в белой наволочке: требования гигиены, иначе и быть не могло. Но почему тогда матрас – без всякого чехла – ничем не покрыт, а закреплен на каркасе с помощью крупных стежков? Я просунул в шов перочинный нож, разрезал нитки, схватил матрас и скинул его на пол.

Сердце неистово колотилось.

Эврика! Я нашел! Картонная папка «под мрамор» с серыми тесемками, наверняка рисунок внутри.

Я вернулся к столу и трясущимися руками осторожно развязал тесемки. Рисунок фюрера был там. Скандальный сюжет, компрометирующая поза… Надпись на обороте свидетельствовала, какого рода сексуальные фантазии являлись ему в отношении фрау Лу. Я вспомнил все, что довелось читать о ее прошлом, и на ум сразу пришла знаменитая фотография, снятая в конце девятнадцатого столетия: фрау, Ницше и еще один господин, не помню имени.

Рисунок Гитлера не оставлял сомнений в том, какое преклонение и трепет испытывал художник по отношению к изображенной женщине.

Не стану утверждать, что я был шокирован. К тому времени я уже имел представление о некоторых, назовем это так, личных пристрастиях фюрера: в деле Гели Раубаль проскальзывали намеки на садомазохизм. Собственно, именно угроза Стемпфла предать огласке письмо Гели о некоторых особенностях личности ее дяди и привела к решению устранить этого во всех смыслах достойного священника. Так что теперь я осознал, почему фюрер готов заплатить за обладание этим рисунком любые деньги, и к каким последствиям может привести его обнародование.

Но отсюда вытекает и следующая логичная мысль: отвези я рисунок Борману, его благодарность будет велика, но в то же время я сделаю себя уязвимым. Прикосновение к такой тайне поставит меня в тот же ряд, что и Гели Раубаль и отца Стемпфла – с тем же финалом. Стоит ли благодарность Бормана таких последствий?