Камилла Гребе - Оцепенение

Но что-то шуршит под ногой, как пустой пакетик от чипсов.

Снимаю ногу с педали и шарю рукой по полу. Нащупав бумажку, достаю и разворачиваю на приборной панели. Наклоняюсь вперед, чтобы прочитать написанное.

Это какой-то стих. Называется «Оцепенение».

Он про льва и голубку. От последней строки на глаза наворачиваются слезы.

Что это? Откуда это в моей машине?

Стихотворение оставляет неприятное ощущение. Есть что-то знакомое в этой истории про льва и ягненка, но я не помню, где уже с ней сталкивалась. Внизу листа кто-то нацарапал ручкой сообщение.

Я узнаю неровный почерк Самуэля. Буквы заваливаются одна на другую, как пьяные.

В груди разливается тепло, как после чашки чая.

Можем встретиться у заправки в десять часов? Кое-что ужасное произошло. Я не мог прийти. Целую, С.

Под сообщением Самуэль изобразил карту и пометил нужную заправку большим крестом.

Я кидаю бумагу на пассажирское сиденье и жмурюсь. Перед глазами встает отец. Он просит не встречаться с Самуэлем.

Нет!

Я не повторю своей ошибки.

Смотрю на часы.

Я все еще могу успеть.

Самира жестом предлагает нам присесть.

Мы с Дайте садимся на пластиковые стулья. Мой опасно прогибается под моей тяжестью, и я боюсь, что он не выдержит.

Малин мы отправили домой. Незачем нам всем троим портить себе праздник посещением морга.

– Не думаю, что вам есть смысл смотреть останки, – сообщает Самира, закидывая черную косу за спину так, будто это не коса, а длинный шарф. – Буду честной: смотреть там не на что. Тело пролежало слишком долго в воде, четыре-пять месяцев. Судя по всему, его обнаружила семья, отдыхавшая на лодке.

– Тело всплыло на поверхность?

– Нет, – вздохнула Самира. – Они бросили якорь в гавани, а когда хотели плыть дальше…

– Черт, – вырывается у меня. – Только не говори, что…

Самира кивает и смотрит на меня своими красивыми умными глазами, видевшими столько боли.

– Да. Якорь зацепился за цепь, обмотанную вокруг тела, и когда его поднимали…

– Вытащили труп, – брезгливо закончил Дайте.

Мы молча обдумываем новости.

– Что нам известно о жертве? – спрашиваю я.

Самира кивает и спокойно листает записи.

– Труп был обмотан цепями, как и в случае с Юханессом Ахоненом и Виктором Карлгреном. Но ткани мы не нашли. Либо ее смыло, либо преступник ею не пользовался. Я осмотрела останки, но вскрытие планирую на завтра.

– И что можешь сказать?

– Это мужчина, лет тридцати-сорока, точнее пока сказать не могу. Причина смерти пока неизвестна, но у него тоже травмы и переломы, как и у других жертв.

– Очень тяжелые повреждения? – спрашиваю я.

– Да.

– Нанесенные посмертно? – уточняет Дайте

– Сложно сказать. Не уверена, что смогу сказать даже после вскрытия. Учитывая плохое состояние трупа, даже причину смерти будет сложно установить.

– И идентифицировать?

– Тут я настроена более позитивно. Думаю, нам удастся выделить ДНК. И у жертвы ярко выраженный неправильный прикус. Надо дождаться экспертизы судебного ортодонта, но я настроена оптимистично.

Самира что-то рисует на бумаге и показывает нам.

В больнице я встречаю Афсанех. В отличие от меня она была дома и успела поесть и принять душ.

Я ожидал, что жена будет злиться, но она в хорошем расположении духа и даже улыбается.

– Прости, любимая, – извиняюсь я и целую ее в лоб.

– М-м-м, – шепчет она. – Все в порядке.

Жена окидывает меня взглядом:

– Тебе так идет эта бабочка.

Я улыбаюсь, поправляю шелковую бабочку и иду к Наде. Нагибаюсь и осторожно целую дочь в щечку.

Кожа у нее теплая и немного влажная под моими губами, будто она только что бегала вокруг и играла, как это делают все дети.

Я снова поворачиваюсь к Афсанех. Она что-то печатает на ноутбуке с улыбкой на губах.

– Как она? – спрашиваю я.

– Кто? – спрашивает Афсанех, не отрывая взгляда от экрана.

Ее ответ приводит меня в ступор. Впервые за долгое время мысли жены заняты чем-то, кроме Нади.

Может, это к лучшему, думаю я, но она уже спохватилась:

– Прости. Как прежде. Без изменений.

Я сажусь на стул рядом с женой и чувствую аромат ее духов и сигарет, которые она явно тайком курила.

Как трогательно, что мы курим тайком друг от друга. Я скрываю свое курение от жены, а она свое – от меня.

Это страх или забота?

Смотрю на ноутбук. На экране девочка в инвалидном кресле.

Кепка плохо скрывает отсутствие волос. Несмотря на широкую улыбку, видно, что ей очень плохо. Голова едва держится, плечи опущены, грудная клетка вогнута.

«Амелия, спустя три недели после начала новой химиотерапии», – написано под фото.

И длинный ряд комментариев.

«Обнимаем вас!»

«Амелия, ты самая лучшая! Вы справитесь!»

«Вы пробовали коллоидное серебро? Если нет, попробуйте! Оно действительно работает. Ссылка в моем профиле!»

«Мы с Надей держим за вас кулачки!»

Я застываю и перечитываю последний комментарий.

«Мы с Надей держим за вас кулачки!»

Афсанех поворачивается ко мне.

Выражение лица у нее сосредоточенное и даже воинственное. Глаза блестят. На щеки вернулся румянец.

– Да, – говорит она. – Держим за нее кулачки. Ты что-то имеешь против?

Фиард залит солнцем. Над морской гладью растекается легкий туман, будто дым от далекого костра.

От вчерашней грозы не осталось и следа. Лужи высохли, скалы согрелись, высокая трава за ночь выпрямилась, чтобы быть поближе к солнцу.

Я чищу зубы рядом с машиной. Зубная щетка и паста были в рюкзаке.

Поход я прогуляла, но рюкзак мне все равно пригодился. Никогда не знаешь, что тебя ждет.

Я сплевываю пасту и убираю щетку.

Голова болит, глаза жжет так, будто я почти и не спала, что неудивительно. Мой старый «Гольф» для этого не предназначен. Я всю ночь ворочалась. Но предпочла спать там, а не в палатке, так как забыла коврик.

На заправку Самуэль тоже не пришел.

Я без проблем нашла место, помеченное на карте, и была там раньше времени.

Но он не объявился.

Я сажусь на траву и закрываю глаза. Думаю о записке Самуэля.

«Кое-что ужасное произошло».

Что он имел в виду под словом «ужасное»? Что-то опасное или что-то неприятное?

Ужасное, как когда за тобой гонится разъяренный наркоторговец или как когда уронил мобильник в чашку с кофе?

Массирую виски указательными пальцами и пытаюсь размышлять здраво. Стряхиваю блестящего темно-зеленого жучка с платья и смотрю на часы.

Без пятнадцати восемь.

Мне стоит вернуться. Чертова дрозда надо поить и кормить. И через час нужно быть на работе. Но как я могу работать, когда мой ребенок в опасности? Я не могу расставлять банки с кукурузой и зеленым горошком, клеить стикеры с ценой на булки и рассчитывать пенсионерок, когда мой сын, мой единственный сын, в опасности. Он – единственный близкий мне человек в этом мире, и с ним случилось что-то ужасное .